И опять я легко вспыхнула: цветок отцвел, внутри него зреют семена – новая жизнь. И будут десятки новых ростков, новые листики потянутся к солнцу, и к новому цветку подлетит пчела…

Мы раскачивали силу, это было удивительно легко; если бы не опьянение, навеянное флерсами, я могла бы обеспокоиться, испугаться этой легкости и все испортить, но лишних и вредных мыслей не было. Было лишь лето, солнце, цветы, жужжание пчел, а под ногами чуть неживая сверху, но очень сильная внутри земля…

И вот… Вспышка! Сияющий шар… и свет втягивается в нестерпимо яркую точку, тускнеет… И я вижу все оттенки малинового в маленькой фигурке с салатовыми крыльями. Фиалка, Мальва и Незабудка принялись кружиться перед нами как живые фейерверки: разбрызгивая искры силы, сплетая узоры, завораживая.

– «Я тоже так хочу!» – услышала я мысль Лиана и эмоции… Грусть, легкая зависть и сильнейшее желание быть с ними в небе.

– «Давай!» – предложила я.

– «А можно?» – и тут же «Спасибо!»

Лиан почти всё сделал сам, он увеличивал силу при обмене, он ею управлял, мы справились довольно быстро. Опять вспышка, шар и яркая, постепенно белеющая точка с зеленоватыми крыльями. Затаившиеся на время перекидывания флерсы встретили его радостными восклицаниями и смехом.

Я, все же почувствовав себя уставшей, села рядом с Пижмой и обняла его. Он смотрел на цветы перед собой, но это было больше похоже на спокойное созерцание, чем на пугающую пустую безучастность. Мы сможем ему помочь – теперь, когда черных резервуаров нет, он раскроется рано или поздно. Флерсы, покружившись над нами, унеслись куда-то дружной стайкой, а мы с Пижмой остались сидеть на теплой земле под ласковыми прикосновениями ветерка, приносящего нам смесь цветочных ароматов.

Было хорошо и спокойно, я вдруг поймала себя на мысли, что Пижма ощущается как часть меня, как родной по крови. С удивлением я задумалась об этом и поняла – Календула. Перворожденный флерс, любивший мою маму и любимый ею, перед смертью он отдал мне часть себя, и эта часть пробудилась, когда я спасла убивавшего себя Лилию-Лиана. Пижма наверняка потомок Календулы, не сын, так внук, потому он и кажется мне родным… несмотря ни на что.

Мы сидели под припекающим солнцем, вбирая его в себя и терпеливо ожидая, когда же оно устанет и начнет свое медленное падение к горизонту. После полудня мы с Пижмой, взявшись за руки, бродили между полосами плантации. Я размышляла, где лучше разбить грядки для пижмы и, может быть, календулы. Пару раз вдали показывался Шон, но я жестом отсылала его; Митх и Тони, судя по запаху костра, устроили барбекю возле домика; флерсов не было видно, но иногда доносились веселые отголоски их хрустальных голосов. А мы с Пижмой, никуда не спеша, до самого вечера обходили каждую пядь цветочных полей.

Когда свет стал совсем желтым, мы пошли к сброшенной флерсами одежде, и я, накинув на Пижму плащ, повела его к домику. Мужчины жарили что-то странное на костре, кажется, овощи. Митх был у мангала, Шон внимательно следил за его действиями, запоминая; Тони скептично и с превосходством скалился…

Кажется, у них все просто прекрасно.

– Я бы добавил шафран, но хорошего шафрана не достать… – комментировал Митх.

– Шафран? – с сомнением переспросил Шон. – Да просто красный перец!

– Он сильно жгуч, но… попробуем.

Тут мужчины заметили меня и напряглись, непосредственности как не бывало, они уставились на меня и Пижму, не зная, как себя вести.

– А что вы такое готовите? – я дала понять, что не надо напрягаться и чувствовать себя «на работе».

– Да вот… цукини на мангале.

– А ты, Тони, свой кусок мяса уже и приготовил и съел? – с улыбкой спросила я.

– Да, хозяйка, – довольно щурясь, ответил он. – И этот кусок был большим.

Волк…

– Цукини… – я почувствовала, что голодна.

– Да, цукини с разными приправами… экспериментируем…

– Ой, а можно мне?

– Конечно, мэм, и вам, и… мальчику, – ответил Митх.

Я с сомнением оглянулась на Пижму: вряд ли он будет есть кабачки, да еще и со специями.

– А фруктов вы не купили?

– Купили, – и Шон ушел в домик. Вернулся он с виноградом и апельсинами. Отбраковав цитрусы, я пообрывала виноградины, усадила Пижму, незаметно чмокнув его в лоб, пробуждая каплей силы, и положила виноградину в руку.

Митх, как настоящий американец, старался не таращиться и усиленно делал вид, что все ОК, хотя и чувствовал себя неуютно рядом с «ущербным». А Шон и Тони без зазрения разглядывали флерса.

– Пижма, ешь, – произнесла я, копируя интонации Мальвочки.

Флерс задумчиво поднес руку с виноградиной ко рту, так же задумчиво подержал перед собой, а потом положил в рот. Я поставила ему тарелку с ощипанными ягодами на колени, и он принялся неспешно их есть.

– Может, он съел бы что-то посущественнее? – осторожно спросил Митх.

– Нет, он очень привередлив. А я нет. Где цукини? – сменила я тон и тему.

– Еще чуть-чуть…

Через минуту Шон уже раскладывал продолговатые куски кабачков по тарелкам, все были посыпаны разными приправами. Мне понравились все, особенно острый с перцем.

– Я не могу на это смотреть, – шутя, заметил Тони

– Иди, иди. Мы тоже свалили, когда ты свою свежатину ел, – в тон ему ответил Шон.

Пока что волк и инкуб вполне ладили. Шон был старшим, но не наглел и не пытался как-то унизить Тони; тот бы ему подобного не простил. К моему удивлению, Митх и Шон всё время обсуждали какие-то специи, Тони лишь презрительно фыркал, слушая их, и наконец, не выдержал:

– Да вы как две курицы из воскресной школы! Это в тесто, это в творог… Что за разговоры?

Митх и Шон синхронно развернулись к нему.

– Мистер Грей, это свободная страна, и мы обсуждаем то, что нам интересно, – весомо, как ему казалось, произнес Митх.

Тони, паясничая, закатил глаза.

– ТиГрей, пойди, прогуляйся, посмотри, чтобы никто не шатался рядом с оранжереей да и вообще по участку, – сказала я.

– А вот это правильно, хозяйка. Пойду обойду… территорию.

Когда он скрылся, я сочла нужным пояснить Митху:

– Он вырос на улице, поэтому понятия не имеет о нормах поведения. Но он вполне надежен.

– Да, мэм, – этим Митх дал понять, что никаких претензий ни к кому не имеет, и мужчины продолжили прерванный разговор, а я краем уха прислушивалась, иногда узнавая новые для себя вещи.

Прилетали флерсы, всей дружной компанией, сообщили, что будут спать в оранжерее. Митх не видел и не слышал их, а вот Шону приходилось делать усилия, чтобы и любопытство свое удовлетворить, и не вызвать подозрения у индуса чрезмерным вниманием к воздуху рядом со мной.

Когда флерсы скрылись, Шон мрачнел с каждым мгновением, а потом вдруг извинился и бегом скрылся в домике. Мы с Митхом переглянулись

– Я схожу, посмотрю, – обеспокоено сказала я.

Солнце садится и вот-вот коснется горизонта…

Я вошла в двери, и не успев привыкнуть к полутьме, услышала сдавленный стон и ощутила вспышку алой силы инкуба, запахло корицей… Но вдруг всё исчезло, как будто что-то невидимое и мощное всосало всё в себя. Сила исчезла, запах тоже. Повисла гнетущая тишина.

– Шон… – тихо и испугано позвала я.

Тяжелый с присвистом вдох.

– Шон!

– Я в порядке, – он постарался это сказать обычным голосом.

Наконец я увидела его в темноте, он, пошатываясь, поднимался с колен.

– Как же ты так… каждую ночь? – вырвалась вслух мысль.

– Да нормально, – он уже почти пришел в себя, – туалеты есть везде. Можно запереться.

С языка рвалось: «О Шон, мне так жаль», но я понимала, что моя жалость его оскорбит. И еще я где-то слышала, что жалость – это нетерпение сердца.

А я давно училась быть терпеливой.

– Пойдем, а то Митх…

– Да, леди, – он отряхнулся и, оглянувшись, схватил апельсины, как повод посещения домика. Мы вышли к Митху как ни в чем не бывало, у него хватило такта поддержать эту маленькую ложь.

Я отвела полусонного Пижму в оранжерею к флерсам, по пути к нам присоединился Тони.