Фимка сидел на диване и, задрав заднюю лапу выше головы, вылизывал свои интимные места.

— Фим, ну ты вообще обнаглел, — возмутился я. — Ничего не стесняешься, постыдился бы хоть немного.

Он лишь на мгновение замер, но затем, словно хмыкнув, методично и размеренно продолжил свое занятие, даже не удостоив меня взглядом. Я почувствовал неловкость от кошачьей откровенности и сам отвел в сторону глаза.

— Вот-вот, — услыхал я через несколько секунд Фимкино ворчанье, — выдумали себе какую-то совесть и стыд, сами от них мучаетесь, так теперь надо и других в этот омут затащить.

— Да ладно Фим, никто тебя никуда не тянет, и я вообще думаю, что эта тема, вам, животным, недоступна.

— Ну, а ты попробуй все же объяснить своему неразумному домашнему животному. Своему брату меньшему.

В его словах явно чувствовался сарказм, но меня это не задевало. Впервые он задавал мне вопросы, а не я ему, и это казалось мне подозрительным. Его непробиваемо невозмутимый взгляд ничего мне не говорил. Он полулежал, полностью расслабившись и смотрел на меня своими большими глазами, словно ожидая рассказа.

— Ты что Фим, действительно не знаешь, что такое стыд и совесть, или просто поиздеваться надо мной хочешь?

— Ну вот еще, делать мне больше нечего, что ли? Не знаю я, что это такое, а вдруг все же вещь нужная, окажи уж услугу.

Наверное, мной овладело желание самому поумничать, не все же мне кота слушать, можно и его чему-нибудь научить, и я отбросил всякую подозрительность.

— Понимаешь Фим, у людей не принято всенародно показывать свои интимные места. — начал я свой рассказ. — Это считается неприличным, понятно?

— Нет, не понятно. Что такое интимное место?

— Ну это те места… — подыскивал я доходчивые выражения, — ну, в общем, детородные органы.

— Это что, х… что ли?

Он так спокойно произнес это заборное слово, которое я даже не осмеливаюсь написать, словно ангелочек пропел «Алилуя».

— Фим, где ты уже нахвататься успел?

Фимка вздрогнул и с неподдельным испугом завертел головой, рассматривая свою шерсть.

— Да нет Фим, с блохами у тебя все нормально, то есть я их пока у тебя не встречал, — догадался я о причине испуга. — Где ты слов таких нахватался?

— А что, разве не так называется мужской половой орган?

— Так-то оно так, да неприлично так выражаться.

— Что-то я вас людей никак не пойму, почему "мужской половой орган" говорить нормально, хотя я думаю это очень длинное и неудобное выражение, а звучащее мягко и кратко — х… — он с таким смаком произнес это слово, словно наслаждался каждым его звуком, — разве это не одно и то же? Почему нельзя говорить х…?

— Потому, что это плохо, и не произноси больше это слово, — взорвался я в раздражении.

— Если это так плохо, то почему ты его себе не отрежешь? — пробурчал Фимка, — почему не палец, не нос, не ухо, а именно… — он так и не придумал чем заменить так понравившееся ему слово.

— Потому, что так принято у людей.

— Да, глубокое объяснение, — съязвил Фимка.

Мы оба надолго замолчали. Я строил всевозможные варианты объяснений и никак не находил нужных доводов. Все мои умозаключения либо упирались в "так у людей принято", либо вообще плавали, не стыкуясь и ни на что не опираясь. Через полчаса моя башка уже дымилась. Интересно, но я никогда не видел, чтобы Фимка так же ломал голову над моими вопросами. Все ответы, которые он давал, словно плавно выплывали из него, через его мурлыкающую, слегка растянутую речь. Фимка лежал, щурясь на диване, словно его ничего не касалось. Но я чувствовал, что он наблюдает за мной. Меня бесила моя неспособность найти нужное объяснение, но и сдаваться я не собирался.

— Так, так, так, — пытался я в сотый раз построить хоть сколько-нибудь вескую логическую цепочку, — понимаешь Фим, — проговаривал я внутри себя, — мужчины и женщины отличаются своим физическим строением… фу, опять никуда не идущая ерунда.

— Что? Тяжело искать черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет? — Вдруг вывело меня из размышлений Фимкино замечание.

— Вот паразит, он явно что-то знал и издевался надо мной.

— Фимка, если я вдруг случайно пернул в полном людей трамвае? — Сделал я отчаянную попытку атаковать, — то мне станет стыдно.

— А отчего? От того, что другие это усекли? Тебе хочется казаться в глазах других лучше, чем ты есть? Сначала я хотел возразить, но затем задумался, действительно, мне было бы стыднее, знай я о том, что моя слабость не осталась незамеченной другими. А то, что желание казаться в глазах других хорошим — чисто эговское желание, Фимка уже успел вдолбить в мою голову.

— Нет Фим, даже если я знаю, что никто ничего не заподозрил, все равно мне будет неудобно.

— Ну и зря, даже если об этом и узнали другие, раз это произошло у тебя случайно, помимо твоей воли, то какой резон себя терзать угрызениями совести? Кому от этого легче? Что изменят твои угрызения в том, что уже произошло? Это похоже на глупую собаку, кусающую себя за хвост.

— Да, но другие-то могут подумать… — начал было я, и осекся.

— Да, да, да, — подтвердил мои мысли Фимка. — Нормальный человек поймет тебя и не осудит, сделает вид, что не заметил. А другой, даже если сам напердел, свалит на тебя. Это их уровень. Ты что же, осуждаешь кого-либо из них?

— Нет, нет, — стал я отнекиваться, понимая, что если я кого-то осуждаю за низкий уровень культуры, то нужно быть готовым и к тому, что меня осудят за то, что я случайно пернул, — нет, Фим, конечно же их уровень культуры — это их проблемы.

— Культуры, мультуры, хуюльтуры, — передразнил меня Фимка, — как вы любите загромождать все простейшее сложными вымышленными понятиями. Просто любить других, такими каковы они есть, вы уже не можете. Нужна ли эта гребанная культура, стыд, совесть, если ты просто любишь других, а не себя среди них? Сможешь ли ты осознанно совершить плохое действие по отношению к ним, даже если ты о культуре или стыде ничего не слышал? Все эти липовые понятия несомненная ценность в вашем эгоистически усложненном мире, но в безэговости их просто не существует.

— Если человек принимает себя и других такими, каковы они есть, — назидательно продолжал Фимка, — то у него нет повода ни осуждать, ни стыдиться. Стыдиться — это, прежде всего прятать от себя и других то, что есть, с целью создать о себе более лучшее мнение. И откуда бы взялась похоть, если бы не было стыда?

До меня вдруг дошло, что это наше эго является создателем стыда, таким образом оно закрывает нам истину и хавает нашу энергию при помощи угрызений совести. И еще я вдруг понял фразу Иисуса: "Не войдете вы в Царствие Небесное пока не скинете с себя одежды, не растопчите их и НЕ УСТЫДИТЕСЬ", а так же что-то про Адама и Еву, там тоже изгнание из Рая без стыда не обошлось.

Я хотел было поделиться своими мыслями с Фимкой, но тот демонстративно потянувшись, поплелся на кухню. Я чувствовал, что разговор еще не окончен и Фимка дает лишь передышку для усвоения мною выше сказанного.

— Ну что? Говорил же я тебе, что ничего хорошего не выйдет, — услыхал я за своей спиной Фимкино ворчанье. — Дописался, теперь все будут говорить, что я учу пердеть и рыгать в трамваях.

Чтобы удобнее было наблюдать из-за моей спины за монитором, он забрался на спинку дивана. Правда и там Фимка развалился, словно его ничего не касается, но само выбранное им место выдавало его с потрохами. Туда он залазил редко, и только тогда, когда я работал за компьютером.

— Ты че, Фим, и читать умеешь? — Я как раз разбирал ответы с интернет-группы.

— Ага, особенно мысли, — съязвил он.

— Фим, ну почему так получается, ведь я толково описал разницу между эгоистическим желанием казаться хорошим и чистой любовью, не нуждающейся в подобных костылях, — обрадовался я возможности хотя бы коту "поплакаться в жилетку".

— Разве не понятно было, что вовсе не подстрекаю всех на пердеж или хамство? — Продолжал я, — лишь хотел показать, что если ты любишь других, то понятие культуры или стыда теряют всякий смысл существования, и так ни пердеть, ни рыгать не будешь. Я хотел показать, что одно идет от эго, а другое — это любовь.