— Ты погоди, в заблуждение! — перебил инженер, укрощая его и тайно любуясь его молодой, смелой силой. — Толкуют промеж себя, нечего сказать, важные птицы… Вы думали, приехали, и вот вам все готовенькое, по красной дорожке? Ты человек военный, должен понимать положение… Нам вон в войну в Белоруссии трактора ночью выгрузили, а куда — впотьмах не видали. Они за ночь в болото ушли с головкой. Мы их пальцами из болота выковыривали да под бомбежкой ртом продували, голыми руками перебирали и для танков насыпь построили… А вам, вишь, трактор отремонтировать трудно на крытом дворе со всеми удобствами!
— Я не ремонтником сюда нанимался! А вы старичкам всю технику!
— Верно. Они, которых ты старичками зовешь, по десять лет в мехколонне. У них семьи, детишки. Их я должен в первую очередь заработком обеспечить, дать фронт работ… А у вас время терпит. Обвыкнитесь месяц-другой, покажите, на что годны. Мне к октябрю десять новых единиц техники присылают. Тогда уж вам в первую голову.
— Вы и тогда и мне, и Мартынову обещали… Теперь не забудьте!
— Не забуду я вас с Мартыновым. Я о вас, Егорушкин, помню…
Парень, повернувшись на каблуках, вышел, подхватив за порогом кувалду. А Полина удивлялась, как по-разному с каждым говорит инженер. И хотелось положить перед ним заявление и видеть его огорчение. Услышать расспросы: почему, с какой стати? И открыться ему, постороннему, образованному, знающему цену людям. Пусть выслушает и подскажет: как жить? Чего ждать за всеми дождями, моторами, получками, за таянием сил и старением? За неясным беспокойством и мукой, ожиданием бог весть чего? Что из всего родится? Пусть обнадежит, научит…
Но вошел начальник участка, маленький, коротконогий и сизый, в приплюснутом на брови берете. Сунул инженеру лохматую синьку, накрыв остальные бумаги. Стал требовательно жаловаться:
— Я, Владимир Григорьевич, торжественно обещаю: график сорвем и со сдачей запорем!.. Вы мне вовремя труб недодали, тристадвадцатку? Насосные передвижки, об которых вам обзвонился, где? Экскаватор траншеи нарезал, мне бы дренажи заложить да закрыть. А вы бульдозер назад отобрали к Манько! А вчера дождь прошел, и залило траншеи!.. Нет, Владимир Григорьевич, я торжественно вам обещаю: мы со сроками сядем!
— Ладно, Кузовкин, постой, — мягким голосом ответил инженер, оглядывая насмешливо и любовно берет блином, сизый нос начальника участка. — Мы у тебя вчера были. Хорошо у тебя, красиво. Травка, как изумруд! Скоро коровок пустим… Я любовался, думал: а ведь колебался — ставить или нет тебя на участок? А теперь вижу: правильно, что поставили, не ошиблись…
— Да тяжело, Владимир Григорьевич, не успеваю, — пробовал тот и дальше жаловаться.
— Успеешь, Кузовкин, я знаю. Ты молодец! Инженер, грамотный, свой же диплом проверяешь… Это пастбище твоим именем назовут, колышек вобьют… Насосы сегодня получишь. Их уж небось цепляют… Ребят мобилизуй на откачку… Бульдозер у Манько день-два побудет — и опять твой. Мы эту систему, кровь из носу, а должны до зимы опробовать. До морозов воду спустить. А весной коровок запустим… Будем молочко пить… Сегодня опять у тебя буду.
Он склонился над синькой, слушая терпеливо Кузовкина.
А Полина, глядя на его густую, ежом стоящую седину, на жадно-счастливое выражение, с каким шарил глазами по синьке, думала: «А знает ли он о моем? А меня-то научит?.. Ой ли!..»
Бьется до поздней ночи, мокнет в дождях, пропадает на топях. Наспех глотает обеды в рабочей столовке. Два дня ходил с порванным рукавом, а потом явился с цветной заплаткой, с самодельным наложенным швом. Недавно прилетела к нему жена, красивая и худая, с высокой, блестками пересыпанной прической, и сын, молодец хоть куда, студент. Гостили неделю. И лицо инженера было в это время иным, без жадной, цепкой горячности, а умягченное, помолодевшее и рассеянное. А потом жена и сын улетели, и он их провожал к самолету, неся букетик болотных цветов. И после ходил угрюмый, постаревший сильнее прежнего, желчный, пока не втянули его обратно в свой лязг и уханье железные ремонты, летучки, гонки по болотам и пастбищам.
Он-то чему научит?
Она дождалась, пока выйдет начальник участка, и хотела сунуть свое заявление. Но главный инженер сам шагнул к ней навстречу:
— Вот что, Полина! Послезавтра комиссия из области. Потребуют точную сводку… Ты сейчас ступай на участки, прими все что есть. К вечеру мне доложишь… Вон Клюковкин на бензовозе тебя до корчевки подбросит, а там уж дальше пешочком… Да, у своего будешь, всем им скажи: пусть в кулисы не лезут, корчуют ровную гарь… Так что давай обойди!
И выскочил, догоняя сварщиков, волочивших тележку с баллоном. А она осталась, мусоля написанное заявление.
Гарь топорщилась пнями, в колючем блеске воды, опушенная проседью иван-чая. Разрозненно ползали корчеватели, скрывались за грудами гнили. Поднимали негромкий рев, переходящий в скрежет и треск, в крушение вывороченных корней и стволов.
Полина, вымеряя участок, считала шаги, твердо и крупно ступая по следам гусениц. Огибала синие, нефтяного цвета лужи. Заносила цифры в тетрадь. Искала рассеянно, где среди тракторов работает Алексей. Старалась вызвать в себе теплоту. Не могла. Чувствовала пустоту, равнодушие.
Хотела представить, как пепелище, растревоженное ударами двигателей и ее легких шагов, обратится через срок в бархатные квадраты зелени, с продернутыми в глубине водяными сосудами, с фонтанами поливальных машин, с ленивым движением стада.
Но это виделось неясно и смутно.
«Вечером отдам, — думала она о заявлении, о сборах в дорогу, еще не зная, куда и как, самолетом ли, теплоходом, но уже стремясь и освобождаясь. — Чего им меня держать? Отпустят… Невелика птица…»
Черпнула сапогом гнилую воду, захолодившую сквозь портянку стопу. На ходу разглядела в луже свое отражение — большое, со стершимися чертами лицо, перетянутое косо платком. И стало больно и горько. Захотелось вспомнить прежнюю, разноцветную радость на губах и щеках, обращенную медленными бездушными силами: дождями, дорогами, ссорами, заботами о хлебе насущном — в это тусклое большое лицо.
То облако грозовое, несущее ком серебра. Зерно на току, накаленное, кипит от ударов ливня. Она, торопясь, скользит в языках пшеницы, наволакивает полу брезента, а ветер выдирает хлопающую ткань. Алексей, заезжий молодой комбайнер, хватает конец брезента. Вихрь раздул в их руках огромный дышащий парус, валит с ног, осыпает зерном и ливнем, грохочет огнем в синеве.
Вот лежит она на зароде среди белого пустого жнивья. И в ней ожидание, безмерная высота и гадание. Пролетный самолетик манит ее за край синевы. Она прикрывает веки, гадает на него, Алексея, и снова в блуждании света отыскивает самолет.
Их свадьба в вечерней избе. Окна открыты настежь. Женщины величально поют, глаза их красны от заката…
Полина очнулась испуганно от близкого дрожания мотора. Корчеватель с ковшом нагонял ее, лопатя грязь гусеницами. Алексей за стеклом ворочал управление. Застопорил трактор, открывая кабину:
— Садись! Тут топь… Не пройти…
И она подсела на измятые пружины сиденья.
— Инженер сказал: в кулисы не лезьте. Эти площадки подберите, — она видела его скрюченную среди рычагов фигуру в нахлобученной кепке, испытывая неловкость и внезапную усталость от вида его умоляющего лица. — А в кулисы не лезьте, — повторила она.
— Да ну его к черту! У него на дню пять сказок! Тычет туда-сюда щипками… Там хвать, там кусь! А наряд закрывать — пусто! Тут заработаешь! — И, испугавшись своего крика и грубости, сквозь рокот мотора кивнул на ее мокрый чулок. — Залила? Ноги застудишь…
— Ничего, — сказал она.
— Заявление подала?
— Не успела…
Он облегченно нажал на педали, двинул трактор вперед. Повел его напрямик по болоту. Рыхлая гряда заросших дерновиной стволов преградила движение. Он боднул ковшом, снимая колыхнувшуюся, упругую гору, на которой дрожал сырой цветок иван-чая.
Искоса, ловя глазами цветок, она наблюдала напряжение под робой его длинных рук, вцепившихся в рычаги, погруженных в железо. Корчеватель давил в своей слепоте и силе. Лицо Алексея ходило буграми, шея набухала жгутами сухожилий и вен.