— Вам, мой друг, только правду! Меня потряс один... Артист П. Вот кто переплавил меня в горне своей души.

Артист П. действительно был прекрасным человеком, и я сразу же поверил, что дядя Гутя «переплавлен».

— Нелегко об этом говорить, — прикладывая платок к внезапно пролившимся из-под очков слезам, сказал «профессор». — Нелегко!

«Заводится?» — усомнился я и тут же обругал себя за цинизм. Дядя Гутя был явно взволнован.

— На вокзале я пошел за П. Конечно, не за ним лично, а за его чемоданом. П. в то время для меня не существовал. Существовал чемодан тяжеленный. Погубил меня именно этот чемодан. Я попытался его вытащить из купе, когда мой визави обедал в вагоне-ресторане. Не осилил, вывихнул ногу. А в чемодане было не золотишко, а только книги. Артист ехал в санаторий и решил там как следует почитать, наверстать упущенное. Книги, пижама, туфли для пляжа и паршивый летний костюмчик.

Именующий себя «профессором» вновь замолчал.

— Ну? — спросил я.

— Перед артистом я чистосердечно раскаялся и принес ему мои извинения. Конечно, рассказал историю своей жизни весьма живописно. Он не высадил меня по дороге, не сдал милиции. Он довез меня до самого Симферополя. Там, в вокзале, мы с ним пообедали. И он сказал мне: «Вот что, старый негодяй. В нашу лучезарную эпоху вы не имеете права на существование. Ваша грязная биография кончена. Кто не трудится — тот не ест. Я устрою вас в театр, вы будете трудовым человеком, вы будете участником великих свершений и созиданий. Скромная жизнь, вот что вам нужно в вашем возрасте». Так сказал мне этот замечательный человек, и он пошел к большому начальству. Дал за меня клятву. Конечно, я плакал как ребенок. В бутафорском цехе для меня нашлась должность...

«Профессор» хрустнул длинными, красивыми пальцами. Если бы этот человек не был вором, про него можно было бы сказать, что у него пальцы музыканта.

Досказав, он опять задумался. Его история меня тронула.

Вскоре приехал Иван Васильевич.

— Ну? — спросил он меня.

— Пожалуй, об этом имеет смысл написать, — сказал я. — Человек встал на ноги.

— Вы думаете? — спросил Бодунов.

— А что?

— Пойдем, вы увидите конец истории.

Когда мы вошли в бодуновский кабинет, «профессор» вскочил с несвойственной его возрасту резвостью. Я заметил даже движение — он приготовился к тому, что Иван Васильевич поздоровается с ним за руку, но Бодунов руки не подал. Это не ускользнуло и от внимания «профессора». Крежемецкий как-то сразу увял.

— Зачем вы ездили в Вологду? — садясь за свой стол, спросил Бодунов.

— К супруге, — последовал быстрый ответ.

— Ваша супруга проживает в Архангельске. Вы вышли из поезда в Вологде? Так? Отвечайте сразу, Крежемецкий, быстро...

Я взглянул на «профессора». Он был белее бумаги. Ничего не осталось от снисходительного величия, с которым он недавно повествовал о своей жизни.

— Ну?

Крежемецкий прошептал нечто неслышное. Он разваливался на глазах. Голос больше не повиновался ему.

Что-то негромко стукнуло: это Бодунов положил на стекло письменного стола золотую запонку — скачущий конь с развевающейся гривой.

— Она была в шестом купе.

— Но я-то здесь при чем? — прошелестел «профессор».

— А вторая у вас дома в коробочке от монпансье. Так?

И тихим, брезгливым голосом Бодунов заговорил:

— Вы действительно отправились к супруге. Но не выдержали искушения и купили себе билет в мягком вагоне, что вам не по средствам. Купили, чтобы «подработать». Наверное, вы думали — в последний раз. Инженер Воловик, с которым вы ехали, «клюнул» на профессора. Вы узнали, что в чемодане он везет, кроме своих подъемных, изрядную сумму денег. Разумеется, вы его подпоили. Воловик — астматик, его тяжелое дыхание вы приняли за глубокий сон. И полезли в его чемодан. Он вскочил, вы ударили его пепельницей по голове, а потом потерявшего сознание Воловика вы задушили. Поезд уже подходил к Вологде. Так это было?

«Профессор» беззвучно шевелил губами. Пожалуй, он не понимал того, что говорил размеренно и неторопливо Бодунов. Но я понимал все.

— В Вологде вы попросили проводника запереть купе, дабы никто не разбудил вашего больного попутчика. Деньги задушенного вами человека были в ваших карманах. Свой пустой чемодан вы оставили на месте преступления. Но вы оставили и эту запонку — она вывалилась из манжета во время драки. Потерю вы заметили, потому что, вернувшись, все перевернули дома в поисках пропавшей запонки. А парную к ней вы не выбросили, потому что она золотая. Золото для вас дороже жизни. Вы не смогли ее выбросить... У вас не хватило на это сил. Так, Крежемецкий?

Крежемецкий кивнул, как марионетка.

— Расстрел? — едва слышно спросил он.

— Возможно, — безжалостно ответил Бодунов.

— Он сам... дрался...

— Да, конечно, — согласился Бодунов, — а вы действовали только в целях самообороны.

«Профессора» увели.

— Как вы могли узнать запонку? — спросил я. — Ведь все началось с запонки?

— Запомнились лошадки, — устало ответил Иван Васильевич.

Когда я выходил из кабинета, Бодунов стоял перед планом Ленинграда, хмурил темные брови, жевал мундштук погасшей папиросы. И я вдруг подумал: «Это его город. Он отвечает за этот город. Как это бесконечно трудно, наверное».

Всякие интересные истории про Бодунова я узнавал преимущественно в те дни, когда он отсутствовал. О себе Иван Васильевич говорить избегал, говорил обычно о своих «ребятах», но так как главной движущей силой в бригаде был именно он, то рассказы получались «куцые» — без главного действующего лица, «без героя», рассказы «вообще». Когда Бодунов уезжал, бригада рассказывала мне о его делах.

Старый коммунист, человек острого и насмешливого склада ума, наборщик в прошлом, носивший нынче два «ромба», Петр Прокофьевич Громов сказал как-то с грустью:

— Оно, конечно, так, работаем дружными коллективами, помогает общественность, широкие слои трудящихся, но и в нашем деле есть люди талантливые. Скрипач — еще не значит талант. Это еще только профессия. Специальность. Даже композитор — еще не значит талантливый. И композитор может сочинять музыку неталантливо. Так вот это я к тому, что Бодунов наш — талантливый человек. Конечно, законность, факты, точность и наука. Но и наука наша, криминалистика, в руках бездарного человека вовсе не наука, хоть любой криминалист в свою химию верит. Химия — химией, а человековедение — человековедением. Здесь особый талант нужен, большой талант. Вы когда-либо примечали, что Бодунову легко рассказывать? Он замечательный слушатель. Вот бывает, знаете, делишься с ним по-товарищески, он только выслушает, а тебе и легче. Обратите внимание, как обычно он с подследственным беседует. Конечно, положено по разным сторонам стола сидеть — начальник тут, подследственный тут, а еще есть такие, что стул с подследственным аж на середину кабинета выставят. Это, заметьте, редко случается с Бодуновым. Обычно он собеседует. На диванчике, бывает, посиживают да чаи попивают. Приезжал тут один — ножками в сапожках затопал. Иван дал ему от ворот поворот. Талант Ивана в том, что он умеет с людьми говорить, из преступника вытаскивает все то, что осталось в нем человеческого, и на этих-то человеческих струнах играет. Еще заметьте — он никогда никаких пустых обещаний не дает. Он всегда заявляет: «Судить тебя буду не я, а наш советский суд. Он и даст чего заслужил. А мы с тобой совместно выясняем правду».

— Разве он говорит на «ты» с подследственными? — осведомился я.

— Бывает, — сказал Громов. — В нарушение всех правил. Но это только тогда, когда перед ним человек в несчастье, в беде. Это «ты» — помощь. Поддержка. На такое «ты» не каждый способен. И никому столько люди сами не рассказывают, сколько Бодунову. Он слушает не по казенной надобности, он лицо всегда глубоко заинтересованное, не из тех, кто твердит, как попка, — «это к делу не относится». Ему главное, чтобы человек открыл душу полностью, тогда он разберется.