Иван Васильевич звонил из Павловска:

— Как, Сережа?

Сережа докладывал.

Впрочем, были дни и тихие. Случались!

Бодунов позвонил мне домой:

— Приходите сейчас, у меня в кабинете любопытный тип. Он вам расскажет о себе. Преимущественно правду.

Я явился тотчас же. В клеенчатом кресле против письменного стола сидел джентльмен за шестьдесят лет, солидной, привлекательной и располагающей к себе наружности. У него была бородка а-ля Немирович-Данченко, которую он иногда как бы ласкал тыльной стороной ладони с золотым перстнем на пальце, на ногах поблескивали лаковые туфли, костюм из серого твида был великолепно сшит. В кабинете непривычно пахло дорогим одеколоном. Я взглянул на него — «явно профессор» — и подался назад.

— Послушайте, — сказал я Бергу, перехватив его в коридоре. — Вы приволокли сюда какого-то профессора?

— Это — который в кабинете у папы Вани?

— Ну да. Мне неловко туда войти.

— Почему?

— Он выглядит знаменитостью...

— Так это же его специальность — выглядеть. А вообще не расстраивайтесь. Он «гонял майдан» еще при царе Горохе...

— Что значит — «гонял майдан»?

— Крал в поездах. А теперь согрешил похуже. В тюрьме его зовут дядя Гутя или профессор. А кличек у него штук семь: «студент», «акула», «Крежемецкий», «Тихоня», «Добратский»... Больше я не помню...

Берг убежал. Я ничего не понял и довольно робко вернулся в кабинет, где полировал ногти профессор-джентльмен-студент-акула.

— Присаживайтесь! — пригласил меня дядя Гутя.

Из-под очков он быстро и оценивающе оглядел меня. «Беспокойная ласковость взгляда», — почему-то вспомнил я, но тут же накрепко забыл, опять угнетенный мыслью, что все это ошибка.

Но ошибки не было.

— Я бывший поездной вор, мой дорогой друг, — сказал «профессор» церемонно. — Бывший. В нашу славную эпоху индустриализации вспоминаю свою старую специальность с омерзением! Б-р-р! Низость и гадость. Вы любите Цвейга?

Я промямлил, что конечно, почему бы и нет.

— Он удивительно тонко, я бы выразился, трепетно и терпко понимает нюансы души, — продолжал «профессор», — понимает «тайное тайных» трепета сердец...

«Жулик!» — твердо решил я.

— Моя биография проста, — услышал я. — Но в простоте сложна. Вот этот тайный зов, зов, мастерски схваченный пером Цвейга, зов к приключениям, к туманностям, к странствиям...

«При чем тут Цвейг?» — подумал я. А «профессор» вдруг быстро и деловито осведомился:

— Вы не знаете, почему я понадобился гражданину Бодунову? Что вдруг стряслось?

Я, разумеется, ничего не знал, а «профессор» заговорил опять:

— Короче: я учился в институте инженеров путей сообщения. Учился, молодой человек, плохо. Кутил. Донон, Медведь, Палкин, литературные вечера, скетинг-ринг, головокружение от поэзии Бальмонта, вот это певуче-шелестящее:

И вдова Клико.

— Вы влюбились во вдову? — показал я свою темноту и полную необразованность.

— Вдова Клико — марка шампанского, — раздельно произнес «профессор». — В мое время это знали даже воры, не то что писатели. Но не суть важно. Короче, мой молодой друг, меня выгнали из института за громкое поведение и тихие успехи. У папахена было именьице в Курской губернии. Эдакий «Вишневый сад». Уходящее дворянство. На последние деньги я купил первый класс до станции Льгов Первый. Купе на двоих, на мне полупогончики, я несчастен: что ждет меня от папахена? Великий бог — упреки! От муттер? Господи, мигрени! И жениться на приданом? Какая мука, какое страдание! Мой визави в купе помещик — помню даже фамилию, — несчастный, порядочный человек, получивший десять тысяч в банке для уплаты за рощу. Березовую рощу! Мы пили с ним за молодость, за идеалы, за идеалистов, за студенчество, конечно, он тоже студент в прошлом. И пели «Гаудеамус игитур», потом «Во поле березонька», потом «Быстры, как волны»... Вино — водки — коньяки. Коньяк сразил бедняжечку. А я вышел на станции Клин с чемоданчиком крокодиловой кожи, в котором было десять тысяч рублей империалами, крахмальные сорочки, бритвенные принадлежности и две пары исподнего. Это было первого марта десятого года. Так скончался Боря Добрынин и родился новый человек...

«Профессор» замолчал и задумался в картинной позе, приложив ладонь к высокому, красивому, с залысинами, профессорскому лбу.

— Но когда же вы стали «профессором»? — осведомился я.

— Еще не скоро. Труды и дни, дни и труды.

— Вы продолжали... вашу деятельность... в этом роде? — спросил я. — Так сказать, в смысле... «майдана»?

Слово «вор» я не мог выговорить.

— Продолжал и развивал. Мне сделали заграничный паспорт. Ривьера, в поезде «люкс» семьдесят часов от Петербурга. Стоимость проезда в рублях — до Ментоны — сто сорок девять. Развинченной походкой усталого денди я входил в международный вагон и еще до границы брал не менее чем на десять тысяч. Драгоценности-то эти обломки разбитого вдребезги всегда возили в чемоданах.

— Но вас... задерживали?

— Четвертной в лапу, и все в порядке. Царская Россия насквозь была прожжена язвой взятки.

— А потом?

— Империалистическая бойня. Я штабс-капитан. Правая рука на черной перевязи. На груди полный бант ордена Святого Георгия. Золотое оружие. Генералы вставали, когда я появлялся...

Глаза «профессора» ярко загорелись.

— А одному рамолику я приказал освободить место. И он повиновался. Таков уж я был, да, молодой человек, со мной — шутки в сторону. Пардон! Господин генерал! Попрошу! Мерси! Еще миль пардон!

Я оробел: передо мной действительно был блестящий и наглый, уверенный в своей безнаказанности старый офицерюга.

— Генералы же всегда ездили и на фронт и с фронта не без барахлишка. Да и монету держали в чемоданах. Конечно, работать было нелегко. Нервы, нервы и еще раз нервы. Но семья — ничего не попишешь, в ту пору я уже женился на очаровательной женщине, правда не совсем комильфо, но и я ведь не был тем, за кого себя выдавал. Она полюбила мечту, туманность, призрак, героя с полным бантом Георгия, а не афериста. Но потом, позже, я сознался.

— А после революции? — спросил я. — Ведь штабс-капитан не действовал?

«Профессор» кивнул:

— Вы поразительно догадливы, молодой человек. Мне пришлось совершенно перевооружиться, паровой флот пришел на смену парусному, согласитесь, не падать же до того, чтобы воровать в третьем классе то, что плохо лежит. Я засел за книги. Идея элементарная и блестящая: знать в каждой науке один раздел, но так, чтобы чертям тошно стало. И быть для геолога педиатром, для педиатра — астрономом, для астронома — знатоком Эллады, для энергетика — историком литературы. В литературе я был, например, эрудитом по части «Энеиды». Основное — не напороться в купе на человека, который может тебя разоблачить, то есть узнать профессию попутчика. А дальше все просто — до скуки. Особенно крупные удачи у меня связаны с волжскими пароходами. Там однажды мне удалось сложить в свой чемодан вещички двух крупных нэпманов и профессора, геолога, а потом их троих благородно ссудить тремя червонцами на дорогу из их же денег.

— И вас не поймали?

— Гражданин Бодунов догадался. Вещи я возвратил, все, кроме денег. Я сказал трогательную речь о родимых пятнах капитализма, обе заседательницы плакали. Мне удалось даже ввернуть что-то насчет моих приреволюционных заслуг. Шесть месяцев.

— А Бодунов?

— Он в суде не присутствовал. Гражданин Бодунов лично мне сказал, что не переносит, когда я кривляюсь. Он выразился, что ему стыдно за человечество. Но уже семь лет, как я навсегда порвал со своим прошлым...

«Профессор» замолчал.

— Как же... вы порвали? Как это случилось?

«Беспокойная ласковость взгляда» опять мелькнула и погасла за стеклами очков.