XLVIII

Начинало уже светать. В окно из туманной, редеющей мглы вползали голубоватые отблески утра, и ночные тени расплывались по темным углам просторной и высокой спальни.

Почувствовав, что все равно не заснуть, Рогожин позвонил и, велев подать самовар, встал с постели. Затем умылся, облил голову холодной водой и, накинув халат, прошел в столовую.

«А ведь надо будет сделать завещание на случай смерти», — мелькнуло вдруг в голове.

После недолгих колебаний Рогожин решил передать все свое громадное состояние Лили. «Раз я все простил ей и люблю ее так, как никогда не любил еще ни одной женщины, то пусть все и останется ей в случае моей смерти!», — думал он.

Даже соображение о том, что Лили может снова сойтись с Далецким и стать его любовницей или женой, нисколько не смутило Рогожина.

Из близких родственников у него был только один брат Иван.

Рогожин считал его безнадежно опустившимся и потерянным человеком, который способен только на то, чтобы с утра до вечера пить водку в компании таких же, как и он, людей. Презрение к родному брату было настолько велико, что Рогожин отказывался даже видеть его и выдавал ему на содержание по сто рублей в месяц через своего управляющего.

Иван робко являлся в первых числах каждого месяца в контору Рогожина для получения этих денег и, расписавшись неровным, корявым почерком в бухгалтерской книге, тотчас уходил вон. Жил Иван в каких-то дешевых меблированных комнатах и нигде не служил.

Думая о завещании, Рогожин вспомнил о брате и решил сперва обязать Лили выдавать ему по сто рублей в месяц, как и прежде. Затем подумал и увеличил эту сумму до двухсот и, наконец, до трехсот рублей.

Заспанная горничная внесла в столовую кипящий самовар и, поставив его на стол, достала из буфета чайную посуду и заварила чай. Через несколько минут явился франтоватый лакей, умытый и тщательно причесанный, с лоснящимся и улыбающимся лицом.

Рогожин, по обыкновению, не обратил никакого внимания ни на него, ни на горничную и, выпив стакан чаю, прошел в кабинет и сел за письменный стол.

Придвинув к себе лист бумаги и обмакнув в чернила перо, Павел Ильич стал вспоминать все, что он слышал и читал про дуэль.

«Прежде всего, надо оставить записку, что прошу никого не винить в моей смерти, — машинально соображал он. — Такую же записку должен написать на всякий случай и Далецкий, если он порядочный и честный человек… Так всегда поступают в подобных случаях. Это обязанность каждого порядочного и честного человека, решившегося подвергнуть свою жизнь опасностям дуэли. Иначе могут выйти разные нежелательные и рискованные недоразумения».

И, еще раз обмакнув в чернила перо, Рогожин написал крупным и размашистым почерком: «Прошу никого не винить в моей смерти».

Затем подписал под этими словами свое имя, отчество и фамилию, поставил год и число, внимательно перечитал написанное, положил лист бумаги на середину стола и придавил его тяжелым пресс-папье, на мраморной крышке которого красовалась из массивного серебра фигура охотничьей собаки, обнюхивающей след преследуемого зверя.

«Вот так и я, словно этот заяц, бегу от собаки — своей судьбы, не ведая, что все мои финты уже разгаданы роком и осталось мне резвиться под этим небом всего-то ничего», — грустно подумал Павел Ильич, задержав взгляд на серебряной миниатюре.

Старинные настенные часы, висевшие в кабинете между двумя громадными книжными шкафами, мерно и звучно пробили семь. Рогожин подошел к телефону и вызвал из конторы управляющего.

Оказалось, что управляющий еще спал, и прошло более четверти часа, пока его разбудили и он явился к телефону.

— Что это, как вы долго спите? — с раздражением сказал Рогожин.

— Помилуйте, Павел Ильич, всего еще только семь часов! — оправдывался управляющий. — В конторе еще из служащих-то никого нет.

— Однако я уже встал! — продолжал закипать в гневе Рогожин.

— За все пять лет, которые я служу у вас, вы впервые так рано встаете.

Осознав, что это правда, Рогожин замолчал. Он вдруг понял, что совершенно напрасно выплеснул все скопившиеся у него на душе гнев, тоску, раздражение на совершенно неповинного честного служаку. Это был низкий поступок, и Рогожин испытал угрызения совести. Он даже решил, что под каким-нибудь предлогом немедленно выпишет преданному ему сотруднику хорошую премию.

— Что вам угодно, Павел Ильич? — осторожно спросил, выждав некоторое время, управляющий.

— Да, вот что, голубчик, съездите сейчас же к нотариусу и попросите его, чтобы он немедля ехал ко мне. Очень важное дело! — теперь уже ровным спокойным голосом распорядился Рогожин.

— Может быть, и мне приехать?

— Нет, вас не нужно.

— Слушаюсь. Будет исполнено, Павел Ильич. Рогожин бросил телефонную трубку и возвратился к письменному столу.

«В завещании надо поименовать все свои капиталы, в каких процентных бумагах и где именно они находятся», — уже устало и лениво соображал он. Голова его отяжелела и отказывалась работать.

— Ба! — вдруг пробормотал он вслух и провел рукой по лицу. — А где же мои секунданты? Кого же мне пригласить для столь щекотливого дела?

Рогожин стал усиленно думать об этом и никак не мог решить, кого именно пригласить в качестве своих доверенных лиц. Люди это должны быть ему не посторонние и надежные. Кроме того, не каждый согласится участвовать в деле, за которое по закону полагается тюрьма.

В конце концов, выбор его остановился на брате Иване.

— Поеду к нему и попрошу его быть моим секундантом! — снова пробормотал он вслух. — Все это чепуха и глупая формалистика. Достаточно с них и одного секунданта! Надо только поприличнее одеть брата. Заеду с ним в магазин готового платья, одену его с ног до головы и пошлю к Далецкому для переговоров. Все равно! Во всяком случае так будет лучше, чем впутывать в это мерзопакостное и глупое дело постороннего человека!..

XLIX

Решив вопрос о секунданте, Рогожин потерял и способность, и желание думать еще о чем-нибудь. Ему вдруг захотелось прилечь на широкую и мягкую тахту, покрытую шелковистым восточным ковром, и немного вздремнуть. Он подошел неровными шагами к тахте, закинул полы халата, лег, поджав под себя ноги, и почти тотчас же заснул.

Во сне Рогожин видел Лили и Далецкого.

Лили стояла между ним и Далецким и всеми силами старалась примирить их. Губы ее судорожно вздрагивали и по розовым щечкам, с такими милыми и чарующими ямочками, безостановочно текли из потускневших и скорбных глаз крупные слезы.

— Чего вы все ссоритесь? — жалобно говорила Лили. — Помиритесь и протяните друг другу руки. Я буду одинаково любить того и другого. У меня на это хватит умения и сил.

Далецкий злобно и насмешливо рассмеялся и снова попытался с размаху влепить Рогожину сочную оплеуху. Но на этот раз Рогожин оказался куда ловчее своего врага и, выхватив из кармана громадный, чудовищных размеров пистолет, направил дуло его прямо в лоб певцу.

Грянул выстрел.

Далецкий словно в опере театрально закружился на месте и картинно рухнул на землю. При виде этой сцены Рогожин почувствовал огромное облегчение и радость. Он принялся совсем по-детски пританцовывать и что-то веселое распевать над поверженным телом врага. Но вскоре все куда-то исчезло, и какой-то не то знакомый, не то чуждый, но совершенно безразличный для него голос громко и настойчиво произнес:

— Проснитесь, хозяин. Павел Ильич! Вас спрашивают по делу.

Рогожин открыл глаза и увидел склонившегося над ним лакея. А в дверях кабинета стоял в выжидательной позе седенький и почтительно улыбающийся старичок с толстым кожаным портфелем под мышкой. Это был нотариус.

Рогожин долго глядел на него, недоумевая и находясь все еще под впечатлением странного сновидения. А потом мало-помалу пришел, наконец, в себя и вспомнил, зачем пригласил нотариуса:

— Ах, да, хорошо, что вы пришли, любезнейший. У меня к вам срочное дело…