Интересно сопоставить Иешуа с образом, долго посещавшим А. А. Блока и затем нашедшим воплощение в «Двенадцати». Пятого июня 1904 года Блок писал Андрею Белому: «В прошедшие года изредка мелькал в горах Кто-то, Кому я был склонен минутами сказать: здравствуй. Чаще всего – это был всадник в голубом. Иногда хотелось принять его за Христа <...>.
Теперь всадник ездит мимо. Но я наверное знаю, что это – не Христос...».[105] Видимо, вопрос о таинственном всаднике мучил поэта, потому что в записной книжке 1903 года (июль) он делает пометку: «Ратник в голубом – может быть, Христос?»[106] Отношение к этому видению сложное, но оно навело Блока на размышления о Христе и переживание отдаленности Христа. В том же письме к Белому Блок горько сетует: «Христос, я знаю это, никогда не был у меня, не ласкал и не пугал, никогда не дарил мне ни одной игрушки, а я капризничал и требовал игрушек».[107] И этот всадник стал тем, кто попытался в душе поэта заменить Христа и, судя по образу идущего впереди двенадцати, преуспел в этом: «...милый, близкий, домашний для души, иногда страшный.
А Христа не было никогда и теперь нет, он ходит где-то очень далеко».[108]
Мы не будем останавливаться на анализе духовной трагедии Блока – это совершенно особая тема, но попытка поэта принять за Христа некую мистическую сущность, чем-то похожую на него, явно аналогична «прелести» мастера, который, создавая свое произведение, выдавал Иешуа за Иисуса.
Продолжая разговор о палитре «Мастера и Маргариты», остановимся на желтом цвете. Его не так много, как черного или белого, и он не встречается в одежде (помимо вышитой на шапочке буквы). В контексте романа этот цвет становится выразителем болезненности, тревоги, бессилия. Булгаков говорит о желтом лице Пилата (следствие болезни), обнаженном желтом теле Иешуа, желтоватом черепе Берлиоза (оба определения связаны со смертью). Как отмечалось в разговоре о Понтии Пилате и цвете его лица, аналог можно проследить в «Божественной комедии» Данте, где желтое лицо сатаны символически означает его неспособность к творчеству. Желтизна тела Иешуа – признак смерти; желтизна лица Пилата – печать загробных мучений и «ухода в бездну»; но особенно выразительны вспышки желтого на черном. Впервые это сочетание взволновало и растревожило мастера при знакомстве с Маргаритой: «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы... И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет» (с. 554).
Подобно желтой вспышке светофора, цвет предупреждает об опасности. Возникает тревога-предчувствие, которая уходит вместе с выброшенными цветами. Но желтая метка на черной шапочке будет с мастером вплоть до его смерти.
В одежде почти всех персонажей есть нечто общее с наиболее «интимным» обликом Воланда, а именно: неопрятность, обветшалость, несвежесть. Сатана перед Маргаритой является не просто неглиже, но в довольно затрапезном виде: простыни, на которых он спит, «грязные», рубашка «грязная» и «заплатанная на левом плече» (с. 669). У Коровьева «грязные белые носки» (с. 462); Бегемот носит «рваную кепку» (с. 762). На улице только Азазелло одет прилично, но как опознавательный знак нечистого и необычного из кармашка его пиджака торчит куриная кость. С одеждой тех, кому пришлось столкнуться с дьявольской компанией, происходят неприятности. Украденные (довольно неопрятные) вещи Ивана заменены «рваной толстовкой» (с. 469); одежда Берлиоза превратилась под трамваем в «груду заскорузлых тряпок» (с. 476), буфетчик Соков пролил на себя вино в гостях у сатаны и чувствовал себя «невыносимо неудобно в мокром белье и платье» (с. 623). Даже с одеждой дяди Берлиоза «шутники» обошлись не лучшим образом: Азазелло «вытащил из чемодана Поплавского две пары белья, бритвенный ремень... и все это спихнул ногой в пролет лестницы» (с. 617). Кровью залило костюм Жоржа Бенгальского, обгорела в Грибоедове и без того рваная кепка Бегемота. После бала Воланд предлагает нагой Маргарите свой «вытертый и засаленный халат» (с. 697); туфельки, выданные ей для бала, изодраны в клочья.
Второе, что «роднит» почти всех персонажей, – это неглиже на публике, чему задает тон Воланд своим сверхэкстравагантным нарядом на балу. Степа Лиходеев предстал перед «артистом» на кровати «в грязной сорочке» (с. 493); мастер на протяжении всего повествования не расстается с больничным нарядом; Иван шествует по городу в кальсонах. Буфетчику кажется, что Воланд – в черном белье; Азазелло – в трико; Гелла – вообще почти без одежды и т. д.
Запачканная, разорванная одежда и неглиже характерны и для «апокрифической» части романа. Хитон Иешуа старый и разодранный; Левий «оборван, покрыт засохшей грязью» (с. 743); постоянно переодевается Афраний, а однажды он предстает перед прокуратором «совершенно мокрый» от дождя (с. 717).
Все эти странности в одежде наглядно характеризуют внутреннюю дисгармонию, хаотичность, смятение, духовную разбалансированность и ущербность. То обстоятельство, что Воланд явился на бал «ста королей» в совершенно неприличном виде, говорит не столько о его презрении к гостям, сколько о принадлежности к миру хаотическому, символически поданной через одежду. Казалось бы, именно на балу сатана должен выглядеть наиболее импозантно. Вспоминается, однако, ответ Мефистофеля на вопрос Фауста перед Вальпургиевой ночью, в каком виде Мефистофель собирается явиться на шабаш:
Похоже, что к кульминационному моменту бала силы сатаны иссякают: он уже явно хромает, пользуется обнаженной шпагой «как тростью, опираясь на нее» (с. 688). И только глоток крови, как уже упоминалось, преображает его.
Тлен, прах, смерть – вот подлинные владения Воланда. Все, что он использует для создания антуража, заимствовано в мире людей и подвержено молниеносному разрушению, как туфельки Маргариты, превратившиеся после бала в клочья. Разрушение вещей, развоплощение людей – итог деятельности нечистой силы, и там, где она проявила себя, не возникло ничего нового, зато то, что было, превратилось в ничто: остались лишь пожарища да смерти. Поскольку Воланд – выходец из бездны, из пустоты, именно в эту пустоту проваливаются гости бала. До «причастия» он и сам готов вот-вот развоплотиться, стать невидимым.
Один из знаков, близких по значению к запачканности и неглиже, – физические дефекты во внешности дьявольской компании. Отчетливо прослеживается левосторонняя ущербность, явная метка сатаны. Левизна, как и кривизна, – отличительная черта фольклорного дьявола: он не прав в буквальном смысле слова, неправилен. Отсюда его место – за левым плечом человека. Кривизной и ущербностью в различных мифологических системах наделяются демоны, связанные с луной (ущербленность и рост месяца).
У мессира Воланда болит левое колено, он жалуется на ревматизм (аллюзия на «Братьев Карамазовых»: черт говорит Ивану, что «такой ревматизм прошлого года схватил», который до сих пор вспоминает). У Азазелло бельмо на левом глазу. У Воланда левый глаз «пуст и черен». Из-за гемикрании у Пилата болит левая сторона головы. Иешуа подбивают левый глаз (с. 436); мастер отморозил пальцы на левой ноге, когда добирался до клиники Стравинского (с. 566); Иван, бегая по Москве, упал и разбил левое колено (с. 467). Отголоски головной боли передались Маргарите: после свидания с Азазелло у нее «ноет левый висок», а после бала левый висок ноет и у нее, и у мастера.
Вообще у главных героев «Мастера и Маргариты» во внешности много общего, например цвет глаз. У Воланда и Геллы зеленые глаза. Преображенная кремом Азазелло Маргарита видит в зеркале, что ее «брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами» (с. 645). В дальнейшем в ее глазах появились такие же золотые искры, как у Воланда. Маргарита «чуть косит на один глаз» – как отмечалось выше, это «ведьминская» черта: косоглазие, как и одноглазие, – признак нечистой силы (ср. с пословицей: «От косого, хромого, заики сохрани меня, Боже великий»). У Ивана Бездомного «бойкие зеленые глаза» (с. 426); рыжеватыми волосами он близок Гелле и Азазелло. Мастер, Маргарита и Воланд темноволосы. Небрежность во внешности, свойственная Воландовой свите, отразилась и в облике мастера: он небрит, всклокочен. Иван вихраст (с. 423).