Коровьев без пенсне – вестник вплотную приблизившейся смерти. Он сопровождает Берлиоза прямо к месту гибели. Пенсне, очки, монокль – этими атрибутами Булгаков снабжает многих своих персонажей. В «Роковых яйцах» профессора Персикова посещают трое с Лубянки. «Один из них, приятный, круглый и очень вежливый, был в скромном, защитном военном френче и рейтузах. На носу у него сидело, как хрустальная бабочка, пенсне...»[96] Нетрудно заметить сходство этого человека с Афранием – приятность, вежливость. Второй посетитель профессора напоминает Азазелло: «низенький, страшно мрачный». «На лице... третьего, который был... в штатском, красовалось дымчатое пенсне». Этот третий обладает особенным взглядом: «дымные глаза скользнули по калошам, и при этом Персикову почудилось, что из-под стекол, вбок, на одно мгновенье, сверкнули вовсе не сонные, а наоборот изумительно колючие глаза».[97]

Таким особенным взглядом обладает Афраний, который не прячет его никакими искусственными уловками и посылает только в определенные моменты (когда речь идет о безопасности Варраввана и в разговоре о Иуде). Получив от Пилата «сведения», что Иуда будет зарезан, Афраний «не только метнул свой взгляд на прокуратора, но даже немного задержал его» (с. 723). У «артиста» из сна Босого – такой же пронизывающий, как рентгеновские лучи, взгляд. И Афраний, и «артист», и представители госбезопасности в «Роковых яйцах» – сотрудники «тайной службы». Коровьев тоже осуществляет «тайную службу» при мессире: он – разоблачитель. Его взгляд без пенсне – смертный приговор. И в «Мастере и Маргарите», и в «Роковых яйцах» монокль, пенсне, очки становятся опознавательным знаком:[98] они предвещают опасность, означают всеведение и скрывают тайну. И не важно – шутовской ли это монокль Коровьева или страшные очки Абадонны, важно, чтобы взгляд был прикрыт, неуловим. Поэтому «артист» из сна Босого посвящает целое рассуждение значимости взгляда: «Ведь сколько же раз я говорил вам, что вы недооцениваете значение человеческих глаз. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза – никогда!» И хотя это обычная банальность, но для нечистой силы в узнавании человеческих тайн и впрямь нет преград. Свои же тайны она тщательно оберегает, и глаза скрываются для того, чтобы любопытствующим неповадно было видеть неположенное. Все должно свершиться в свой черед.

Второй персонаж, имеющий некоторое отношение к «тайной службе», а вернее, к охране Воланда, – Азазелло. Аналогичную роль в охране Пилата в Ершалаиме выполняет Крысобой. Никаких очков он не носит, зато один глаз его скрывает бельмо – такое же фальшивое, как и пенсне Коровьева. Азазелло связан со смертью в прямом смысле этого слова – он убивает свои жертвы либо с помощью оружия (случай с Майгелем), либо используя яд (отравление мастера и Маргариты), либо, не прибегая к крайним мерам, наказывает провинившихся с помощью кулаков (избиение Варенухи). Оба совершенных им убийства носят ритуальный характер.

На балу смерть предстает перед Майгелем в тройственном обличье. Коровьев предвещает ее словом; Абадонна снимает очки, и барон в буквальном смысле слова заглядывает в глаза своей смерти, отчего и умирает; Азазелло стреляет только потому, что сатане для завершения мистерии нужна кровь. Коровьев – предсказатель, вещун; Абадонна – неотвратимый рок; Азазелло – исполнитель, необходимый для совершения ритуала. Завершает тайнодейство опять-таки Коровьев, подставляя чашу-череп под струю крови.

Таким образом, Смерть представлена в романе несколькими аспектами и персонифицируется Коровьевым (вестник смерти), Абадонной (рок, эсхатология) и Азазелло, берущим жертву в прямом смысле этого слова, собственно жрецом.

Взаимоотношения Воланда и его подручных строго регламентированы: «рыцарь»-Коровьев следует вторым по рангу за «мессиром». Отсюда его место в финале – рядом с сатаной и почтительное обращение к нему остальных членов свиты. Следом – Азазелло, «телохранитель», демон-убийца. Наконец, Бегемот – душа общества, принимающий участие то в одном, то в другом приключении, но более склонный забавляться, играть, хотя подчас эти игры, как в случае с Жоржем Бенгальским, становятся зловещими. Кот служит как бы для отвода глаз: его постоянное присутствие рядом с Коровьевым усыпляет бдительность, благодаря Бегемоту Коровьев кажется безобидным. Самое открытое действие Коровьева – роль «артиста» во сне Босого: разоблачение всех и вся, кроме самого себя – «артист» остается неузнанным, да и не похож он на «бывшего регента», хотя, по сути, совершенно ясно, кто это.

Метаморфозы демонических персонажей служат особым подтверждением того, что дьявол не имеет собственного лица и мимикрирует в зависимости от обстановки. Это общее представление и для духовной литературы, и для фольклора. Дьявол – не творец по причине своей неспособности к самостоятельному творческому акту, он – всего лишь интерпретатор, истолкователь, использующий человеческий талант в своих целях. Он – воплощенный грех, а по определению Павла Флоренского, «грех бесплоден, потому что он – не жизнь, а смерть. А смерть влачит свое призрачное бытие лишь Жизнью и на счет Жизни, питается от Жизни и существует лишь постольку, поскольку Жизнь дает от себя ей питание. То, что есть у Смерти, – это лишь испоганенная ею жизнь же. Даже на „черной мессе“, в самом гнезде дьявольщины, Диавол со всеми своими поклонниками не могли придумать ничего иного, как кощунственно пародировать тайнодействия литургии, делая все наоборот. Какая пустота!»[99]

7. ТЕАТР ВОЛАНДА. СЕМЬ ВЫСТУПЛЕНИЙ

То, что Москва стала для сатаны большим варьете, – общее место многочисленных исследований булгаковского романа, что, впрочем, нисколько не снижает значения этого момента. Беснования построены исключительно на театральной основе, и театрализация ощущается буквально с первых строк «Мастера и Маргариты».

Мы уже говорили о театральности первого появления Воланда в Москве (см. ч. II, гл. 2 «Дворец Ирода и квартира № 50»). Вкратце напомним: сначала Иван и Берлиоз – зрители, перед которыми появляется сатана, затем они – участники трагедии, происшедшей на Патриарших прудах. «Три стороны квадрата», на которых появляется «публика», напоминают зрительный зал; скамейка, где сидят литераторы и Воланд, – сцена. Поскольку Берлиоз и Иван из зрителей становятся актерами, логично предположить, что на Патриарших прудах состоялось два выступления сатаны.

На следующий день, когда «маг» показал Степе Лиходееву контракт, изумленный директор Варьете увидел «надпись сбоку рукою финдиректора Римского с разрешением выдать артисту Воланду в счет следуемых ему за семь выступлений тридцати пяти тысяч рублей десять тысяч рублей. Более того: тут же расписка Воланда в том, что он эти десять тысяч уже получил!» (с. 496–497).

По контракту Воланд должен выступить в Москве семь раз, получая за каждое выступление по пять тысяч. В четверг утром припиской финдиректора Степа Лиходеев был уведомлен о том, что два из семи намеченных представлений как бы уже состоялись, ибо за них заплачено. Аванс авансом, но для «посвященных» так называемые выступления имели место быть. Действительно, Воланд выступает перед литераторами в двух ролях: «специалиста по черной магии», консультанта, «иностранца», а также Понтия Пилата. Грим безупречен, роль сыграна вдохновенно, в ее основе – роман мастера о Понтии Пилате. Рассказ «иностранца» необычен – это яркое видение. Булгаков, большой любитель кинематографа, использовал все его возможности в описании дворца Ирода Великого и встречи Понтия Пилата с арестантом Иешуа в первой части «апокрифа», во многом опередив свое время, точнее, время возможностей отечественного кинематографа. Во всяком случае, Воланд рассказывает так, что ершалаимские события воспринимаются зримо. «А может, это и не он рассказал, а просто я заснул и все это мне приснилось?» – думает Иван, изумленный только что увиденным (с. 459).