У Булгакова превращение собаки в человека трехступенчато: собака – кот – человекообразный демон. В отличие от трансформации пуделя в «Фаусте», оно растянуто во времени, точнее во временах: ершалаимский пес появляется в Москве как кот и лишь потом как человек. Сравнение гётевского пуделя с бегемотом вполне могло послужить дополнительным стимулом при выборе имени кота.
Абсолютно никаких авторских намеков на то, что Банга в человеческом облике принимал участие в убийстве Иуды, равно как и на участие в этой операции Крысобоя, мы не имеем. Предположение может возникнуть только из логической схемы действий Воландовой свиты в Москве и переноса этой схемы в роман мастера. Однако именно после убийства Иуды Крысобой, Банга, Афраний и Пилат оказываются на страницах «апокрифа» вместе. При этом автор как бы подчеркивает их «алиби». До убийства хозяин позвал находившуюся в саду собаку, словно специально для того, чтобы представить ее читателю. Далее он оставался с Пилатом до тех пор, покуда читатель не последовал за Афранием в Нижний Город. И когда Афраний вернулся во дворец, чтобы сообщить Пилату, что «Иуда... несколько часов тому назад зарезан» (с. 737), пес находился рядом с прокуратором. Афраний приступил к разговору с Пилатом, «убедившись, что, кроме Банги, лишних на балконе нет» (с. 736).
Похоже, что и кентурион Крысобой после возвращения с казни никуда не отлучался. Когда явился Афраний, Крысобой лично доложил о его прибытии прокуратору: «К вам начальник тайной стражи, – спокойно сообщил Марк». Останавливает внимание интонация Крысобоя: он говорит подчеркнуто «спокойно». Определения Булгакова точны, так почему же он акцентирует спокойствие Крысобоя? Безмятежность кентуриона наводит на мысль, что за ней что-то кроется. Так или иначе, сведя впервые на страницах «апокрифа» Пилата и его подручных, автор имел в виду нечто значительное. И послужило поводом к этому свиданию убийство Иуды из Кириафа.
Любопытна характеристика, которую дает прокуратор людям, приезжающим в Ершалаим на праздник: «Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы» (с. 439). Вторично к этой теме он возвращается после убийства Иуды: «Но эти праздники – маги, чародеи, волшебники...» (с. 719). В Москве, как мы знаем, в этих ролях выступает Воландова свита. Коровьев прямо определяется как «маг, чародей и черт знает кто», что позволяет сделать абсурдный, как поначалу кажется, вывод: Коровьев и Афраний, возможно, одно лицо. При первом взгляде на эту параллель видна только единственная общность: ни Афраний, ни Коровьев не имеют личного имени. Римлянин (судя по имени и должности) Афраний охарактеризован как человек, национальность которого трудно установить (с. 718). О Коровьеве этого не сказано. «Отставной регент» носит русскую фамилию. «Разгадывая» Коровьева, не следует этим пренебрегать. Литературный прообраз Коровьева был указан В. Лакшиным. Если «девственный» в смысле образованности Иван Бездомный не сумел узнать в Воланде сатану, то угадать в Коровьеве черта ничуть не проще. «С его усишками и треснувшим пенсне, с грязными носками и в клетчатых панталонах; таким он явился когда-то Ивану Карамазову и с тех пор не тревожил воображение читателей».[64] Лакшин не совсем точно называет Воланда «традиционным литературным Мефистофелем», но что касается Коровьева, то он абсолютно прав.
Получается следующее: прямая родословная Азазелло, Бегемота и Воланда восходит к Ветхому Завету; Геллу мы обнаружили в греческой и германской мифологиях, не говоря уже о словаре Брокгауза и Ефрона, а литературная биография Коровьева имеет свои корни в русской литературе, более того, его фамилия варьируется Булгаковым: в эпилоге романа среди задержанных в связи с «делом Воланда» оказалось «девять Коровиных, четыре Коровкина и двое Караваевых» (с. 802). Фамилия Коровкин имеет прямое отношение к роману Достоевского «Братья Карамазовы»: Иван Карамазов пересказывает свое юношеское сочинение «Легенда о рае» приятелю Коровкину. Можно предположить, что Булгаков использовал в своем романе не только облик черта из «Братьев Карамазовых», но и видоизмененную фамилию конфидента Ивана.
Наряд Коровьева упомянут Булгаковым и в другом произведении: «кошмар» в клетчатых брючках появляется в «Белой гвардии». Развернутый сон Алексея описан в 1-й картине II акта пьесы «Белая гвардия», опубликованной в книге «Неизданный Булгаков». «Кошмар» прямо говорит Алексею Турбину о своей «родословной»: «Я к вам, Алексей Васильевич, с поклоном от Федора Михайловича Достоевского. Я бы его, ха, ха, повесил бы».[65]
Сложнее обстоит дело с прозвищем Коровьева «Фагот». Во-первых, сошлемся на Б. Гаспарова, который предложил параллель: Кот Мурр Э.-Т.-А. Гофмана – капельдинер Крейслер. Крейслер, по мнению исследователя, является позитивом образа Коровьева. Дважды в романе Булгакова Коровьев и Бегемот названы «неразлучной парочкой», что укрепляет ассоциацию Мурр – Крейслер. Но возможна и другая ассоциация, связанная с Достоевским. В разговоре с Иваном Карамазовым черт вспоминает поэму Ивана «Геологический переворот», в которой предлагается новый вариант мироустройства – «антропофагия». Греческое фагос (fdyoj) – пожирающий, таким образом Фагот – пожиратель. Все иностранные слова в «Мастере и Маргарите» даны в русской транскрипции, поэтому не следует исключать и такое предположение. Смысл этого прозвища углубляется тем, что в контексте «Геологического переворота» предлагается своеобразный вариант «фагии» – духовное пожирание, разрушение самой идеи Бога.
В связи с литературной родословной Коровьева его ответ «скучающей гражданке» у входа в Грибоедов исполнен особой иронии:
«Вы – не Достоевский, – сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.
– Ну, почем знать, почем знать, – ответил тот.
– Достоевский умер, – сказала гражданка, но как-то не очень уверенно.
– Протестую! – горячо воскликнул Бегемот. – Достоевский бессмертен!» (с. 769).
Французское слово fagot имеет несколько значений, в частности: подозрительный (в смысле внушающий подозрение), несущий околесицу (ср. у А. С. Грибоедова в «Горе от ума» характеристику Скалозуба: «хрипун, удавленник, фагот...»), плохо одетый. Все эти значения могут быть адресованы Коровьеву. Естественно, и музыкальный инструмент фагот так же «долговяз», как и Коровьев.
В данном случае важно установить взаимосвязь Коровьева и Афрания на основании общего литературного источника, возможного прототипа их образов. Протягивая нить от Коровьева, который «черт знает кто такой», к черту Достоевского из «Братьев Карамазовых», воспользуемся описанием Иванова искусителя в качестве ключа для раскрытия последней параллели: Афраний – Коровьев.
Булгаков подробно описывает Афрания: «Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манера пришедшего глядеть на собеседника» (с. 718).
Читаем у Достоевского: «Физиономия неожиданного гостя была не то чтобы добродушная, а опять-таки складная и готовая, судя по обстоятельствам, на всякое любезное выражение».[66] Добродушие – черта, связующая обоих персонажей, и в обоих случаях эта черта относительна.
На пальце карамазовского черта красуется «массивный золотой перстень с недорогим опалом».[67] Перстень, подаренный Пилатом за убийство Иуды, появляется и у Афрания: «...тут прокуратор вынул из кармана пояса, лежащего на столе, перстень и подал его начальнику тайной службы» (с. 742).
Если Коровьев унаследовал у своего собрата из романа Достоевского клетчатые брючки, лорнет-пенсне и общий фиглярско-шутовской вид «приживальщика», то Афраний – лишь добродушие (в лице карамазовского черта лишь намеченное, а в лице Афрания – относительное). В целом все три персонажа взаимодополняют друг друга, и Коровьев – очевидное продолжение намеченной Достоевским линии.