5. ВЕЧЕР СРЕДЫ. ЧЕТВЕРГ

Итак, Воланд появился в Москве вечером в среду, накануне Страстного четверга. Для того чтобы проследить возможные сопоставления с церковными службами Великого поста, позволим себе небольшое отступление.

Церковный день предваряется утреней, которая совершается после шести часов вечера после короткой вечери. По еврейскому суточному календарю день начинается вечером, после появления на небе первых трех звезд. Завершаются сутки тоже вечером. У римлян же, после принятия в 46 году до н. э. юлианского календаря, суточный отсчет был, как и в современном мире, от полуночи до полуночи. Таким образом, описанные в Евангелии от Иоанна Тайная вечеря, моление в Гефсиманском саду и суд у Каифы приходятся по римскому времени на четверг, тогда как у евреев уже началась пятница. 14 нисана, пятница по Иоанну, фиксировавшему еврейский счет времени, стал целиком днем Страстей. Три других евангелиста (синоптики) пользовались римским счетом. Поскольку христианство приняло юлианский календарь, Великий четверг на Страстной неделе стал днем памятования последней ветхозаветной Пасхи Христа. При сопоставлении произведения мастера с Новым Заветом по времени совпадают суд у Пилата и казнь. Что касается предшествующих событий, то в прямой экспозиции они опущены, но из воспоминаний Левия Матвея и по свидетельству самого Иешуа арестован он был вечером в среду. Иешуа говорит Пилату, что возле храма познакомился с Иудой «позавчера вечером» (с. 446), пошел к нему в гости и был вслед за этим схвачен стражей. Таким же образом в хронологии романа предательство Иуды сдвинуто по сравнению с Евангелиями на сутки. Зато фигурирует среда, к тому же вечер, что косвенно связывает этот день с днем появления Воланда в Москве.

Но поскольку и предваряющая Великий четверг утреня совершается в среду вечером, налицо тройная временная взаимосвязь.

Воланд появляется в Москве в самое напряженное для каждого верующего время. Надо сказать, что никакого противостояния ему в романе Булгакова нет. Вообще упоминание о церкви отсутствует, что оправдано ходом повествования, поскольку Воланд вершит свой суд над людьми, никоим образом с церковью не связанными.

Однако и Берлиозу, и Ивану Бездомному важно, что оканчивается Великий пост, так как антирелигиозная поэма должна быть готова к Пасхе.

«Берлиоз... хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого как личности вовсе не существовало на свете» (с. 425). И вот в завершение пространных «доказательств» Берлиоза появляется Воланд и с радостным изумлением узнает, что его собеседники, да и большинство жителей страны, – атеисты!

Интересно, что Воланд появляется в романе впервые сразу же после упоминания о древнем ацтекском божестве Вицлипуцли: «И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек» (с. 426). Вицлипуцли (Уицилопочтли), верховный бог ацтеков, упомянут Берлиозом как доказательство множественности непорочных зачатий, о которых говорится в религиях древности. Этот пример уязвим: Вицлипуцли был зачат необычным, но не беспорочным способом: от упавшего с неба шара из тончайших перьев. Но нас интересует не столько сам миф, сколько имя ацтекского бога. В кукольной комедии Гейсельбрехта «Доктор Фауст, или Великий негромант» Вицлипуцли – черт из свиты Мефистофеля. Вообще в народных кукольных представлениях в Германии имя Вицлипуцли встречается довольно часто.[22]

Воланд скоморошничает, благодаря Ивана и Берлиоза за сообщенную ему «новость». Паясничая, он с притворным испугом «обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту» (с. 429). Его явно забавляет беседа с литераторами: он поддразнивает, иронизирует, насмешничает, заодно потешаясь и над шестым доказательством Канта. Серьезным Воланд становится лишь в тот момент, когда задает вопрос, кто же управляет распорядком на земле? Дальнейшие его действия постепенно раскрывают тайный замысел: уверить литераторов в своем абсолютном всемогуществе, продемонстрировав его.

В ходе повествования выясняется, что Воланд со своей свитой и не подозревающие о нем москвичи совершают действия, во многом пародирующие евангельские события и церковные службы Страстной седмицы: Воланд как сатана и «обезьяна» Бога – сознательно, люди – невольно, без тени догадки о том, кто руководит их действиями.

Уже в среду вечером возникает недвусмысленная пародия на Тайную вечерю. «В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиоз погиб на Патриарших, в Грибоедове наверху была освещена только одна комната, и в ней томились двенадцать литераторов, собравшихся на заседание» (с. 474). Здесь мы видим как бы Тайную вечерю «наоборот»: двенадцать человек поздно вечером ждут, но их «учитель» не появляется, более того, он мертв. Атеистическая «тайная вечеря» не состоялась.

Однако разудалый разгул, напоминающий адское видение, в Грибоедове утихает в этот вечер ненадолго. Трапеза продолжается, соединяясь с поминками, хотя и не названными так автором, но подразумевающимися.

Для членов МАССОЛИТа со смертью главы объединения ночная жизнь в ресторане не прекратилась. Настроение по-настоящему омрачилось только у поэта Александра Рюхина, которому пришлось выслушивать неприятные слова из уст Ивана Бездомного. Он – единственный, в ком смерть Берлиоза и поездка в клинику родили «философскую» мысль о бессмертии, правда в историческом его понимании, в памяти людей. На эти мысли его навел памятник Пушкину (отметим игру имен: Александр Пушкин – Александр Рюхин), мимо которого проезжал усталый Рюхин. Гибель главы МАССОЛИТа и бессмертие Пушкина натолкнули его на размышления о причинах пушкинской славы: «Стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие» (с. 489). Как в зеркале, в памяти Рюхина поменялись местами Дантес и Пушкин. Собственно, Пушкин обеспечил бессмертие Дантесу в памяти человечества, как в историческом времени негативное «бессмертие» Понтию Пилату обеспечила смерть Иисуса Христа. Перевертыш «Пушкин – Дантес» в зеркале рюхинского сознания дублирует тему бессмертия Пилата в смысловой структуре романа.

Главными героями вечера среды стали Берлиоз и Иван Бездомный. Роль Берлиоза ясна: мы выяснили его причастность к судьбе мастера – вечер среды становится для него временем расплаты. Иван попадает в сумасшедший дом в среду, что совпадает по времени с арестом Иешуа Га-Ноцри в романе мастера, т. е. судьба Ивана некоторым образом воспроизводит ершалаимские события, опущенные в прямой экспозиции романа мастера, отчасти репродуцируя арест Иешуа. Однако роль его этим не ограничивается.

Иван Бездомный – своеобразный жизнеописатель Иисуса Христа: если в среду вечером Воланд свидетельствует земное существование Иисуса, отождествляемого с Иешуа, то Иван выступает как «биограф» Иисуса Христа, который изображен у него «очень черными красками», но «совершенно как живой» (с. 425). Как живой, но черный Иисус существует в поэме и в сознании Ивана (черный Христос – антихристос, антихрист).

Выслушав рассказ Воланда и оказавшись свидетелем смерти Берлиоза, Иван по собственному почину пытается поймать Воланда. Сначала он просто гонится за ним, потом им овладевает совершенно неожиданный, бессознательный, но по сути религиозный порыв. В поисках Воланда он, сам не ведая почему, вбегает в квартиру 47 дома № 13 в одном из арбатских переулков и похищает там бумажную иконку и церковную свечу.

Описание кухни, в которой он очутился, представляется чрезвычайно важным: «Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона, из-за киота которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой иконой висела пришпиленная маленькая – бумажная» (с. 468469). В стремительном ходе повествования автор, казалось бы, слишком много времени тратит на описание случайно возникшей перед Иваном кухни. Но остановимся и мы. Иван Бездомный, пролетарский поэт двадцати трех лет, явно необразован, плохо воспитан, судя по всему, выходец из простонародья. Быть может, его детские воспоминания вдруг ожили в этой кухне, память, похожая на годами не вытиравшееся окно, внезапно озарилась. «Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном», но иконку он прикрепил на груди, а одну свечу взял с собой. Икона эта всплыла потом как явное доказательство его безумия: «Иконка-то больше всего и испугала» (с. 489). Интуитивно Иван почувствовал, что икона и свеча могут послужить каким-то средством то ли для поимки «иностранца», то ли для защиты от него.