— Ну, кажется, начинается! — тихо сказал комиссару Аистов. — Пожалуй, дадут они нам концерт.

Толпа наводнила двор и, не прекращая пения, медленно двигалась к крыльцу. Женщина поднялась на ступеньку, обернулась к толпе и высоко подняла над головой икону. Пение оборвалось, шум утих.

— Преподобная матушка Мелания говорить будет! — прокричала женщина и опустилась перед юродивой на колени. — Говори, наша заступница перед господом! Отверзи уста свои и скажи правду нечестивым.

И вслед за ней, как по команде, из толпы понеслись возгласы:

— Говори!

— Говори, наша матерь!

— Говори, преподобная...

Юродивая, опираясь на громадную клюку, подалась вперед, стала топтаться на месте и принялась выкрикивать:

— У-у-у! У-у-у! Беси! Беси! Нечистые беси!

Женщину с иконой словно что-то толкнуло.

— Слыхали, комиссары? — завопила она. — Безбожники! Про вас говорит мать Мелания. Беси! Люди добрые, слыхали, что говорит преподобная?.. Вещай! Сказывай, матушка, дальше. Слушайте, люди!

Над толпой нависла тишина.

Юродивая закрыла лицо руками, вскрикнула, запричитала:

— Дитенок! Дитенок махонький... Птенчик. В ямку. В ямку! Дитенок — ам, ам, а его в ямку...

Юродивая бессильно опустила руки, и все близко стоявшие увидели на ее щеках слезы. В толпе зарыдала какая-то женщина.

— Детишков наших в ямку!.. С голоду! Не допусти, господи!

— Сами полезайте в яму, — прогудел чей-то бас, а вслед за ним, словно по команде, загудела, зарычала толпа.

— Сами в яму!

— Головы пооткручивать!..

Юродивая подняла руку и перекрестила толпу.

— Убили птенчика! — выкрикнула она. — И еще убьют! Господу помолимся. — Она поклонилась на все стороны, часто-часто крестясь. — За упокой! За упокой помолимся!.. За невинную душу птенчика. — Юродивая вся содрогнулась, взметнула вверх руки и, закрыв глаза, горестно зарыдала.

Послышался женский безудержный плач, причитания.

— Земля горит! — снова завопила юродивая. — Плачет мать! Плачет над птенчиком! Поклонимся господу!

Она запела протяжную стихиру. Толпа подхватила ее, но юродивая уже позабыла о стихире и, не обращая внимания на толпу, затянула веселую припевку и, приплясывая, пошла по кругу:

Потом вдруг остановилась и диковатым голосом прокричала:

— Коршун, бейте коршуна!..

Комиссар Кобзин понял, что дальше он не должен оставаться безучастным зрителем этого, на первый взгляд случайно возникшего, но, по всей видимости, заранее отрепетированного представления.

Опершись о перила крыльца, приподнявшись на носки, он крикнул:

— А ну, хватит спектакля! Тише! Товарищи женщины, говорите: зачем пришли?

Уже знакомый бас из толпы прокричал:

— Степной волк тебе товарищ!

— Хлеба дайте!

— Погибаем!..

— Детишки примирают...

Кобзин сдернул с головы шапку и, подавшись вперед, заговорил:

— Женщины! Знаем о вашем горе! Поверьте мне, нету у нас хлеба. Ни зернышка. Не-ету!

— Так перестреляйте нас всех, чтоб не мучиться! — долетел из толпы голос, полный горя и отчаяния

К крыльцу снова подступила женщина с иконой.

— А ты ответствуй нам, куда вы хлеб дели? Пока был атаман, и хлебушко был!

— Я скажу вам. Хлеб атаман вывез. Заставил купцов попрятать, чтоб с голоду пухли.

Зашевелилась, загудела, закричала, завопила толпа:

— Брешешь, собака! За границу вывезли! Германцу продали! И сами продались...

Юродивая неистово взвизгнула, юлой завертелась на месте, прихлопывая в ладоши и истерично выкрикивая:

— Продались! Продались! Продались...

И снова басовитый голос в толпе:

— Бабы, бей коршуна!

На мгновение толпа замерла. Кобзин напряженно искал глазами, стараясь угадать, кто же это выкрикивает, подстрекая толпу. А людское месиво зашевелилось и пришло в грозное движение, мелькнули лопата, вилы...

— А ну, ни с места! — пророкотал Аистов и, выхватив из кобуры наган, выстрелил в воздух.

Толпа ойкнула, подалась назад, словно сжалась.

— Маликов, пулемет!

Семен будто ждал этой команды, рывком выкатил на крыльцо пулемет, припал к нему.

— Осторожно, бабоньки, — крикнул он, довольный произведенным впечатлением, — эта штука кусается!..

Толпа отхлынула к воротам. На месте осталась только женщина с иконой. Она подступила еще ближе и, не скрывая всей своей ярости и ненависти, закричала:

— Стреляй! Стреляй, ирод!

— Никто стрелять не будет, — сказал Кобзин и громко, как позволял его не очень зычный голос, заговорил, обращаясь к настороженной и возбужденной толпе: — Граждане, успокойтесь! Никто стрелять в вас не будет. Мы стреляем только в тех, кто поднимает против нас оружие, а вы нам не враги. — И, обернувшись к Маликову, он приказал: — Пулемет обратно!.. Подходите, женщины, ближе, и давайте поговорим.

Матушка Евпраксия за воротами металась от одной группы к другой, пока снова не зазвучали протяжные песнопения и крестный ход не двинулся дальше. Но шли не все, — многие вернулись во двор и несмело подступали к крыльцу.

— Неужто вы могли поверить, — продолжал Кобзин, — что мы прячем хлеб?! Да вы посмотрите, кто в ревкоме и Красной гвардии: ваши соседи, ваша родня, знакомые... Вы знаете, что на днях мы схоронили своих товарищей из продотряда. Где они погибли? Ездили в станицу, чтоб добыть хлеб для вас, для ваших детишек, а кулаки их убили.

Протиснувшись, на крыльцо взбежала Надя.

— Нашла я хлеб, — поспешно зашептала Кобзину в ухо. — В монастыре. Стрюковский хлеб. Там столько зерна, весь город накормить хватит!

Кобзин метнулся к Аистову.

— В монастыре есть хлеб! Вот она, Надя... Понял? Срочно посылай эскадрон, перекрой все ходы и выходы!

Аистова словно ветром сдуло.

В толпе заметили замешательство и перешептывание, возникшие с приходом Нади. Было понятно — речь идет о чем-то большом и важном.

Прислушиваясь и стараясь уловить смысл разговора, люди напряженно ждали, а когда с крыльца ринулся Аистов, перед ним торопливо расступились.

— Граждане, товарищи! — захлебываясь от радости, не заговорил, а закричал Кобзин. — Нашли припрятанный хлеб... Много хлеба!

Семен понял, кто принес эту новость. Он тихонько толкнул Надю локтем и приветливо кивнул ей.

Немного погодя, в кабинете, Кобзин, усадив Надю, опустился на стул рядом.

— Ну, давай рассказывай подробно о своей операции! Как тебе это удалось?

Рассказ получился настолько коротким, что Кобзин удивился.

— Все? — спросил он.

— Да, — ответила Надя.

Кобзин подошел к ней и крепко обнял.

— Молодец, Надя. Ты очень помогла нам. Между прочим, я подозревал, зачем ты ушла в монастырь. И немного удивился, когда Семен рассказал о вашей встрече. Но об этом не стоит.

— А знаете, Петр Алексеевич, что я вам скажу? Ведь я не из-за хлеба ушла в монастырь. О хлебе тогда даже позабыла...

— Как? — удивился Кобзин. — Неужто решила в монахини? Не похоже на тебя.

— Мне было так горько, так обидно...

— Нет, вы только подумайте, ее обидел Козлов, а она рассердилась на весь отряд! Как же тебе не стыдно, Надежда Корнеева?

— Вот и не стыдно, — решительно сказала Надя.

— Надо было драться за себя! Честное слово, не ожидал... Ну, а дальше как собираешься жить? Мы все считаем тебя бойцом отряда. Да, кстати, — спохватился Кобзин, — тебе есть письмецо.

Он достал из ящика стола замызганный самодельный конверт из серой оберточной бумаги.

— Из Урмазыма... От тети! — обрадовалась Надя и торопливо пробежала глазами коротенькое письмо.

— Что там? — спросил Кобзин, заметив, как побелело ее лицо.

— Дядю убили... И Костя, братишка, тяжело болен.

Кобзин взял письмо, осмотрел. Оно было отправлено два месяца назад.

— Я поеду. Туда... — чуть слышно прошептала Надя.