Игуменья ее ждала.
— Ну, как твой брат?
— Это не тетя — женщина из пункта детского питания. Фамилия ее Васильева, я вам о ней говорила.
Игуменья настороженно взглянула на Надю.
— Зачем же она приходила? Небось к себе звала?
— И звала, конечно, но дело совсем не во мне. Там дети стали умирать с голоду. Кормить нечем. Вот она и попросила меня поговорить с вами.
— О чем? — удивилась игуменья.
— Не найдется ли в монастыре сколько-нибудь хлеба? Погибают детишки...
— Ах, бедняжки! — сочувственно покачав головой, сказала игуменья. — И, значит, она говорит, умирают?
— Сегодня в очереди, на снегу, двое мертвеньких остались.
Игуменья печально опустила голову на руку.
— Невинные создания. Упокой, господи, безгрешные души в царствии своем, — крестясь, прошептала игуменья. — Меня всегда до боли в сердце трогало детское горе. Родители нагрешили, родители виновны в чем-то, а отвечают дети, чистые, добрые существа. Боже мой, боже мой, как же это тяжело и горестно!.. И она, говоришь, просила помочь?
— Да, просила. Хоть сколько-нибудь на первое время.
— А почему она сама не пришла ко мне?
— Говорит, не решилась.
— Зверей здесь нет.
— Вот и я ей так же сказала.
— Интересно, как же она узнала, что ты у нас? — задала игуменья вопрос, которого ждала Надя.
— Говорит, в отряде сказали. А там знают, где я. За мной ведь бабушка приходила, и мы вместе ушли. Все видели.
— Чем же им помочь?.. Надо бы, а нечем, — продолжала игуменья. — Взрослые должны отвечать за свои грехи, а вот дети... Надо бы помочь. И что ты ей ответила?
— Сказала, что передам вам.
— Она ждет?
— Нет, ушла.
— У нас ничего нет. С трудом зиму протянем. Но оставить просьбу без внимания грешно. Надо подумать. — Игуменья пристально взглянула на Надю и, будто между прочим, сказала: — А что, если послать сестер-монахинь в пригороды, особенно в казачий, провести сбор для спасения обездоленных детей? Как ты думаешь, есть у казаков хлеб?
— Должно быть, есть. У зажиточных.
— Вот, вот. Не сумели красные накормить хотя бы детей, мы сами возьмемся за это божье дело. Ты пойдешь?
Наде ничего не оставалось, как согласиться.
— Очень хорошо. Ты же сама форштадтская, думаю, казаки не откажут. Но людям надо будет пояснить, по чьей вине голод. Ты знаешь все о красных и найдешь что сказать. Говорить о них надо чистую правду! Истину!
Надя ушла от игуменьи довольная своим ответом.
А просьба от имени Васильевой игуменью, кажется, взволновала. Возможно, эта затея принесет пользу. Казаки красным отдают хлеб неохотно, а вот если придут монашки, то могут и раскошелиться. Пусть идут, но ей идти не надо. Нет, она не пойдет...
Неужто в монастыре и в самом деле нет хлеба? Вон сколько амбаров виднеются на хозяйственном дворе! И каменные и деревянные. Неужто пустые? При пустых амбарах не велась бы такая строгая охрана. Надо бы узнать, обязательно узнать!
После вечерней трапезы монастырь окунулся в обычную темноту и гнетущую тишину.
Коротки зимние дни, но бесконечно длинны ночи.
Надя старалась уснуть, но сон не приходил, и она тихонько ворочалась с боку на бок, боясь разбудить бабушку Анну.
Темно в комнате, темно за окном, темно настолько, что с трудом различимы крестовины оконного переплета. Тоска. Страшная тоска! Хочется вцепиться зубами в подушку и плакать, причитать, кричать во весь голос...
Завтра воскресенье. Крестный ход. Подняв иконы и хоругви, монахини с песнопениями пойдут по городу. Пойдет и бабушка Анна. И ей, Наде, велено идти...
А Ирина не пойдет со всеми. Она еще днем ушла в Форштадт и сказала, что вернется только завтра вечером.
Зачем устраивают крестный ход, Надя доподлинно не знала. Бабушка Анна пояснила, что это будет молебствие о ниспослании горожанам благополучия, прекращении болезней и голода. Надя поверила. Но, узнав, что во время шествия по Форштадту и главной улице города монахини будут выкрикивать проклятия безбожникам-комиссарам, она поняла: цель крестного хода в том, чтобы настроить казаков и всех жителей Южноуральска против красных, подогреть к ним ненависть.
Если еще днем Надя была согласна пойти, то сейчас ею все больше и больше овладевало желание отказаться от участия в молебствии. Думая о завтрашнем дне и о возможных встречах, она видела перед собой то комиссара Кобзина, то Аистова, то Семена и других знакомых красногвардейцев; затем она мысленно переносилась туда, где мог сейчас находиться студент Шестаков. Жив ли он? Возможно, когда к штабу подойдет крестный ход, там, посреди двора, будут стоять сани, а в них... И Наде виделась страшная картина, которая не раз уже мерещилась во сне: сани с трупами красногвардейцев-продотрядников и среди них Сергей Шестаков — лицо у него бледное, безжизненное...
«Нет, нет, защити и спаси его, господи!» Тоска, тоска, тоска...
Бабушка Анна слегка похрапывает, постанывает; старый человек, и во сне болят натруженные кости. Бабушка Анна, конечно, верит, что завтрашнее молебствие угодно богу, и, идя по морозу, будет с усердием молиться, крестясь на хоругви и иконы с изображением ликов святых.
А ведь это нехорошо, что, задумав вылазку против красных, монастырские старицы используют иконы, не только нехорошо, а просто грешно. Как не понимает этого игуменья, она же умная, добрая женщина. Интересно, пойдет она сама? Скорее всего, не пойдет: уже несколько дней жалуется на недомогание. Возможно, она и не все знает. Наде кажется, что тут затея матушки Евпраксии; похоже, она способна на любой, самый злой поступок.
Интересно, где сейчас Ирина? И что она думает о крестном ходе? Решила уйти именно в этот день. Видимо, у нее свои планы, но какие? Не все ли равно? Одно понятно — Ирина ненавидит красных и живет этой ненавистью.
Семен упрекнул: пошла одной дорогой с Ириной Стрюковой. Эх, ты, Сеня, Сеня, Семен Маликов, напрасно так думаешь. Та дорога — чужая ей.
Может, и правду зря тогда обиделась? Козлов один, а в отряде тысяча... И никто никогда ей слова плохого не сказал.
А вот завтра она пойдет по городу. Да не только пойдет, а вместе с монастырскими старицами, с которых уже порохня сыплется, будет кричать, что это красные довели город до нищеты, что это они принесли болезни и разор... А где-то в сторонке, возможно, будут стоять знавшие ее красногвардейцы. Увидят ее и глазам своим не поверят. И Кобзин может увидеть, и Сергей Шестаков... А что? Мог он благополучно съездить. Ведь первый раз все выполнил, вернулся живой, здоровый, да еще и хлеба привез. Он умный, находчивый... И вдруг он увидит ее среди стариц?!
Нет, этого не будет! Никогда не будет.
А что же будет?
Тоска. Тоска и тоска. Откуда она, проклятая, накатилась? От нее грудь разрывается, дышать трудно.
Сон не идет. В голове громоздкие думы. Бесконечно тянется ночь.
Подобрав ноги и прислонившись к стене, Надя сидит на постели и смотрит в черноту окон. Не видно ни зги.
Нет, ей не надо завтра идти. Не надо! А как она может не пойти? Живешь в монастыре — подчиняйся монастырскому уставу. Поговорить с матушкой игуменьей? О чем? Ведь она сейчас рассуждает сама с собой, себе может говорить все, что думает, себе может объяснить, почему в голову приходят всякие мысли, но этого не скажешь игуменье. Да и никому другому не скажешь, даже бабушке Анне...
Сославшись на головную боль, Надя отказалась идти в трапезную, хотя бабушка Анна и упрашивала ее, уговаривала пересилить недомогание.
— Тут болящих не любят! Чуть что — сразу спровадят в лазаретную, а туда, сказывают, лучше не попадайся; да и не знаю, смогу ли навестить тебя: на хозяйственный двор не больно проберешься. И опять же, сегодня крестный ход, спросят: где ты?
— Сама скажу! Все равно надо идти к игуменье, отпрашиваться.
Из трапезной бабушка Анна вернулась расстроенная и огорченная.