— Вот уж не предполагала! Убедить тебя не очень-то просто. Должно быть, у красных сладкого мало?

— А где оно сейчас — сладкое? — неопределенно ответила Надя.

— Да, конечно. В общем не будем вдаваться в подробности. Хорошо все то, что хорошо кончается. Главное, что ты оттуда вырвалась.

— Вырваться было не так уж трудно, никто не держал, — усмехнулась Надя.

— Тебе сейчас надо пойти к матери игуменье. Человек она старый и больной, почти никого не принимает, но ты ступай. Она знает о тебе. Я просила. Нрав у нее строгий, даже суровый, на слово резка. Ты не все там принимай близко к сердцу, обидное пропусти мимо ушей. И заходи ко мне, я буду у себя. Будь со старушкой повнимательнее. Попасть к ней многие считают за большое счастье.

Ирина ушла к себе, а Надя, проводив ее взглядом, невольно подумала: «Бабушка Анна права, Ирина действительно изменилась до неузнаваемости». Ее забота — ее разговор с игуменьей — чем все вызвано? Нет, Ирина никогда не отличалась добротой и мягкостью характера и, сколько Надя помнила ее, всегда держалась на расстоянии.

— Пойдем, сведу к матушке Анастасии, — заторопила Надю старуха.

Игуменья жила в небольшом особняке, стоявшем в глубине двора за церковью и скрытом каменной стеной от постороннего глаза и любопытства досужих посетителей, еще не так давно толпами приходивших в монастырскую церковь.

Надя слышала, что в монастырь приезжают издалека из-за матушки Меланьи, юродивой прорицательницы, предсказания которой, как несла молва, всегда сбывались. Советы блаженная Меланья давала неохотно, но почти на все случаи жизни. Она говорила так, что ее слова можно было принять за несуразицу, и многие, не разгадав смысла, уезжали по домам ни с чем; одни считали, что не сподобились понять блаженную, другие перестали верить в ее мудрость и прозорливость, но, боясь прослыть еретиками, об этом никому не говорили и продолжали, как и все прочие, распространять среди неискушенных всевозможные легенды о ясновидице. Многие горожане ходили в монастырскую церковь, чтобы послушать хор. Он был настолько хорош, что его приглашали в кафедральный собор города, когда вел богослужение архиерей. Во время таких служб попасть в собор почти невозможно, и тогда вокруг каменной ограды собора выстраивалась цепь конной полиции, а бывало и так, что дежурил еще и казачий наряд.

Наде все же довелось однажды послушать монастырский хор. Это было в тот год, когда они с бабушкой Анной поселились у Стрюкова. Ирине тогда исполнилось семнадцать лет, она ехала в Петроград учиться, и в честь ее проводов Стрюков заказал в своей церкви торжественный молебен, на котором пел знаменитый монастырский хор. Это пение так потрясло Надю, что во время богослужения она расплакалась.

Церковный сторож Трофим потом говорил Наде, что это прощальное молебствие влетело купцу в немалую копейку и что лишь хору Иван Никитич отправил столько продовольствия, что им можно было год прокормить не один десяток сирот. Надя не понимала тогда, что, говоря так, дедушка Трофим осуждает Стрюкова за расточительность и бессердечие, она была рада, что Иван Никитич не поскупился для хора. И все же ей казалось, что то чудное пение, которое ей посчастливилось тогда услышать, нельзя ни оценить по достоинству, ни купить.

Она слышала много рассказов о монастыре, о его богатстве, о монахинях-праведницах, об игуменье матушке Анастасии. Это при Анастасии маленький женский монастырь, откуда монашки, чтоб не помереть с голоду, ходили просить подаяние, разбогател и стал известным далеко за пределами Южноуральской губернии. На том месте, где прежде стояла убогая деревянная церковка с подслеповатыми окошками да прижалась к земле небольшая часовенка, теперь высятся каменная церковь, сестринский корпус в два этажа и всякие хозяйственные постройки, да столько, что незнакомому человеку средь них и заблудиться нетрудно. Монастырская усадьба обнесена высокой каменной стеной. И все это появилось благодаря стараниям матушки Анастасии, рачительной хозяйки, строгой и справедливой игуменьи.

Шагая рядом с бабушкой Анной по неширокой тропинке, прорытой средь высоченных сугробов и, видимо, только что расчищенной от снега, Надя думала о том, что сейчас ей доведется увидеть эту самую игуменью, бывшую не то княгиней, не то графиней, неизвестно по какой причине ушедшую от шумной жизни.

Неподалеку от дома игуменьи им встретилось странное существо; казалось, что это не человек идет, а медленно движется копна грязных разноцветных лохмотьев.

Надя хотела было спросить, что это за страшилище, но бабушка Анна опередила ее:

— Блаженная мати Мелания! — низко поклонившись, прошептала она, торопливо посторонясь и потянув за собой Надю, чтоб освободить тропинку и пропустить юродивую.

Копна тряпья поравнялась с ними, и Надя разглядела под лохмотьями морщинистое лицо. Она поймала на себе мимолетный взгляд задумчивых, грустных глаз — самых обыкновенных, какие встречаются у нормальных людей.

— Благослови, мати Мелания! — молитвенно скрестив руки на груди, попросила бабушка Анна.

Юродивая прошла мимо, не обратив на старуху внимания.

Тогда бабушка Анна трусцой подбежала к ней и со слезами в голосе запричитала:

— Мати Мелания, милостивица, не гневись, не о себе прошу. Внучка моя, сиротинушка, только сегодня пришла во святую обитель, ее благослови!

Юродивая остановилась, помолчала, затем подошла к Наде и, взяв ее за подбородок, приподняла голову.

Надя увидела грязную, покрытую струпьями руку и невольно содрогнулась.

— Ах ты, раскрасавица, невеста Христова, — неожиданно мягким, ласковым голосом запричитала юродивая, потом грозно прошипела что-то непонятное и, пристально глядя на смутившуюся Надю, погрозила ей пальцем. — Дурочка, дурочка, дурочка! — часто-часто зашептала она и, прыгая с ноги на ногу, удалилась.

Когда она скрылась за сугробами, Анна радостно перекрестилась:

— Славу богу, не прошла мимо. И остановилась и слова доброго не пожалела!

— А если бы не остановилась, тогда что? — полюбопытствовала Надя.

— А то, что, стало быть, могла отказать нам в благословении. Все говорят — не к добру это, примета есть такая, — пояснила Анна. — Ну вот мы и у места, — с беспокойством оглядываясь, сказала она, когда подошли к крылечку дома игуменьи. — Иди, Надечка, иди с богом!

— Разве ты не пойдешь? — удивилась Надя.

— Что ты, что ты? — в ужасе замахала руками старуха. — Да разве можно идти незваной?

— Так и меня никто не звал.

— Об тебе Ирина Ивановна побеспокоилась. Ты на нее и ссылайся, — посоветовала бабушка Анна. — И еще тебя прошу, Надечка: ежели случится, услышишь от матушки Анастасии какое-нибудь слово, ну, какое не по душе тебе — помнишь, об чем Ирина Ивановна говорила? — ты уж не кипятись, внученька. Мы грешники великие и, может, не того еще заслужили перед господом. Не так что — промолчи. Худо от того не будет.

Бабушка Анна перекрестила Надю мелким торопливым крестом и заспешила прочь, словно боясь, что ее могут увидеть здесь, у места, где быть ей не положено.

Надя проводила ее взглядом и с неспокойным, встревоженным сердцем поднялась на крыльцо.

Дверь оказалась запертой. Надя постучала. В сенях сбросили с петли железный крюк, отодвинули засов.

Из-за полуоткрывшейся двери показалось строгое морщинистое лицо, похожее на мужское. Глаза смотрели пристально и недоброжелательно.

Бывают на свете люди, повстречавшись с которыми, не только теряешь охоту говорить, но испытываешь желание поскорее пройти мимо. Такой была и эта монахиня.

Надя невольно подумала о том, что не напрасно отзываются не очень лестно о характере матушки Анастасии, если она выбрала себе в прислужницы этакую страхолюдину.

— Вам чего? — простуженным хриплым голосом спросила монахиня.

— Мне надобно к матушке Анастасии.

— Нету, нету. Поздно. Завтра приходи. Только пораньше.

— Что, матушки нет дома? — спросила Надя.