— Не умеют ни хрена, — говорила она по телефону.

На последнем этапе мать разрешала Гале делать всё.

Девочка лежала, бродила, еды чуралась как испуганный дикий зверь, оказавшийся в неволе, не читала, не слушала музыку и уж тем более как-то перепилила, сломала свою палку для упражнений.

Частный психиатр навещал ее и долго с ней беседовал (не она с ним), оставлял лекарства. Что хочешь мать, то и делай.

Кончилось все так, как оно и должно было кончиться.

Рассказывать тут ничего нельзя, мать Гали держит у себя над столом ее портрет с черным бантом на раме: прекрасная как фея, светловолосая девочка стоит в балетной пачке с высоко поднятым личиком, громадные глаза, на голове маленький венок как у невесты.

Но не дожила. Вот вам вроде бы и произведение матери, детище и дело ее рук, полностью ее творение — ан нет, ушла, вырвалась, как они почти все вырываются и уходят. Но все дело в том, что она ушла не так.

Круги по воде, и всё.

Пара гениев

Жить в свое удовольствие — это именно что жить в свое удовольствие, больше тут прибавить нечего, т. е. попирая права других.

Причем сейчас речь зайдет не об удовольствиях нутра, организма, о низменных потребностях, что называется, об удовлетворении всех инстинктов какие только есть, о жизни животного.

Нет! Как ни странно, мы поведем рассказ о потребностях художественных, о том ристалище, на котором сшибаются рогами два могучих противоречия — с одной стороны, жажда самоутверждения — и, с другой стороны, реальные возможности.

Тут масса возражений: и жажда самоутверждения может быть маломощной, а реальные возможности могут иметься огромные (все помнят одного творца, который создал великое, а перед концом жизненного пути попросил товарища сжечь все созданное, так горько ему было, обидно, да и близкую смерть он предвидел, как оказалось. Но уж это тоже — или так или сяк, сбудется — не сбудется: т. е. напророчив и завещавши, автор свободно мог прожить и еще десятки лет и выйти на свет Божий прижизненным гением, хоть и поздно, тому тоже были примеры).

Далее: жажда самоутверждения может быть великой, даже гениальной — при небольшом творческом потенциале. Ну, тут поле велико, и не один в этом поле кувыркался.

При всем надо учитывать и потенциал потребителя — ежели он низок и стремится к нулю, как выражаются студенты, то тут гений самоутверждения может прижизненно стать кумиром и остаться им еще на поколение вперед.

Тем более если главным потребителем является власть имущий, вышедший из низов, из тех же лугов, полей и канав, из тех же духовных предместий, полностью лишенный такта и вкуса, властитель, который вполне способен уничтожить все предыдущее и создать нечто уму непостижимое, и не своими силами, а через этих как раз, через творцов с малыми возможностями, но с большой уверенностью в себе.

Важно, чтобы то и другое у обеих сторон совпало: тот, у кого есть деньги и кто абсолютно ничего не понимает, «не сечет» (по выражению тех же студентов), доверяет как дитя творцам чудищ, — и сами таковые творцы.

Но и это еще не все, только часть поднятого вопроса; это только предисловие, жалоба, печаль по загубленным окрестностям, домам и городам, каждый может присовокупить свои факты и примеры.

А у нас речь пойдет о другом, о том, что само по себе ни при каких обстоятельствах не будет принято и одобрено окружающим миром, о хоре одиночек, поющих в свое удовольствием — к ужасу окружения.

О тех сиротах славы и успеха, что называются словом «любители» (из которых произрастает затем все что ни на есть безобразное). О немоцартах.

При том довольно часто бывает, что такой немоцарт (такая несафо) находит себе упорных поклонников, тоже чудищ, и купается в лучах небольшой славы, мелких оваций двух ладоней; сторонники носят упорно по людям стихи, диски, репродукции, а уж интернет есть великая сумма таких чаяний, надежд и упорных криков душ.

И вот наша история.

Пара гениев театра, не учившиеся нигде любители, гении тихих мертвых интонаций, повторов, мастера пауз, от которых у зрителей леденеет кровь (забыли текст?!).

Она живет под Москвой в избе с матерью, он туда не поедет жить никогда.

Он имеет угол в квартире, где все занято расплодившейся родней, брат с женой и детьми, мать с отцом, у каждой семьи по комнате.

Если Он уйдет жить один (как ему нужно), то брат немедленно занимает его комнату под своих детей (так происходит ежедневно).

Невинные дети заползают в открытое пространство как бурьян, всё заполоняют, такова жизнь.

Не драться же за место под солнцем, за каждый порванный и изрисованный фломастерами листок, на котором важные записи!

Он хранит молчание. Что же, его кормят, ему стирают.

Он безработный гений театра, в которого никто не верит — кроме Нее.

Она: как уже было сказано, живет на отшибе (автобус плюс электричка, плюс метро).

Она тоже не работает, живет с матерью на ее пенсию, они ростят кабачки и свеклу, мать солит, квасит, мочит яблоки, капусту и огурцы, помидоры и крыжовник, сахара-то нет. Вместо сахара яблоки, из него они делают мармелад к чаю, но яблоки то бывают, то нет, обычно раз в два года.

Одежда совсем рваная, обувь — не приведи боже.

Благотворительность появится лет через двадцать, все эти секонд-хенды, бесплатные супы и т. д. Пока только помойки, только обувные магазины, где граждане иногда оставляют в урнах сношенные ботинки.

Как она умудряется бесплатно протекать в метро — но как-то получается. Улучает момент, караулит, когда дежурная при турникетах сваливает на свой санитарный перерыв.

В электричках караулит по тамбурам контролеров, стоит у дверей, зорко всматривается в приближающийся перрон, чуть что подозрительная пара входит — она грабастается наружу.

В автобусе тоже дежурит у входа настороже.

Это такие времена, что кондукторов поувольняли и стоят кассы самообслуживания. Опустил копеечку честный советский человек, дернул билетик.

Еще такая особенность этого периода — кто не работает три месяца, того сажают в колонию, в так называемый лечебно-трудовой профилакторий, ЛТП.

Поэтому она фиктивно числится чьим-то секретарем.

Если пришлось спрыгнуть с автобуса, заподозрив в двух деловых тетках контролеров, она идет до станции пешком, голосует на дороге, тогда, считай, полдня пропало. Семь километров! И никто не останавливается, главное.

Мать кормит, стирает, убирает, а Елизавета спит до полдня, затем надо собраться, вымыть лицо, ноги и руки, надеть выстиранное мамой, а у мамы-то онкология!

Елизавета привозит из столицы все новинки самолечения. Постольку поскольку операцию-то сделали, но надо вставать на ноги, мать совсем ослабела, необходимо ее держать на поверхности.

Елизавета любит мать самоотверженно, но сурово, указывает ей путь к спасению.

Они вдвоем обливаются ледяной водой на снегу. Они голодают всухую. Они буквально проповедуют взгляды и методы старца Кузьмы Петрова, Дормидонта Иванова, Порфирия Кузнецова, употребляют такие вещи как мочепитие (уринотерапия), хождение босыми по снегу.

Она, Елизавета, читает в книжных магазинах и библиотеках, делает выписки карандашом.

Результат сухого голодания (двое суток ничего, даже ни капли воды): сама заболела, да столь тяжко, что пошла по больницам, получила высокую степень инвалидности и пенсию!

Волчанка, такой поставили диагноз, системная волчанка.

То есть несчастье родило маленькое счастье.

Лечили ее чем — чем всегда лечат при медицинском бессилии, гормонами, от этих гормонов Елизавету разнесло до бабищи, до параметров древней богини, каких находят в степях в каменном виде.

Елизавета и Степан актеры. Что есть театр, если нет помещения? Театр тогда — это репетиции.

Где они — Елизавета и Степан — репетируют? В некоем районном Доме культуры, в комнатке драмкружка, который пышно называется театральной студией.