Стояло утро, летнего теплей,

И ознаменовалось первой крупной

Головомойкой в жизни тополей,

Которым сутки стукнуло невступно.

Прошедшей ночью свет увидел дерн.

Дорожки просыхали, как дерюга.

Клубясь бульварным рокотом валторн,

По ним мячом катился ветер с юга.

И той же ночью с часа за второй,

Вооружась «Громокипящим кубком»,

Последний сон проспорил брат с сестрой.

Теперь они носились по покупкам.

Хвосты у касс, расчеты и чаи

Влияли мало на Наташин норов,

И в шуме предотъездной толчеи

Не обошлось у них без разговоров.

Слова лились, внезапно становясь

Бессвязней сна. Когда ж еще вдобавок

Приказчик расстилал пред ними бязь,

Остаток связи спарывал прилавок.

От недосыпу брат молчал и кис,

Сестра ж трещала под дыханьем бриза,

Как языки опущенных маркиз

И сквозняки и лифты Мерилиза.

«Ты спрашиваешь, отчего я злюсь?

Садись удобней, дай и я подвинусь.

Вот видишь ли, ты – молод, это плюс,

А твой отрыв от поколенья – минус.

Ты вне исканий, к моему стыду.

В каком ты стане? Кстати, как неловко,

Что за отъездом я не попаду

С товарищами Паши на маевку.

Ты возразишь, что я неглубока?

По-твоему, ты мне простишь поспешность,

Я что-то вроде синего чулка,

И только всех обманывает внешность?»

«Оставим спор, Наташа. Я не прав?

Ты праведница? Ну и на здоровье.

Я сыт молчаньем без твоих приправ.

Прости, я б мог отбрить еще суровей».

Таким-то родом оба провели

Последний день, случайно не повздорив.

Он начался, как сказано, в пыли,

Попал под дождь и к ночи стал лазорев.

На Земляном Валу из-за угла

Встает цветник, живой цветник из Фета.

Что и земля, как клумба, и кругла, —

Поют судки вокзального буфета.

Бокалы. Карты кушаний и вин.

Пивные сетки. Пальмовые ветки.

Пары борща. Процессии корзин.

Свистки, звонки. Крахмальные салфетки.

Кондуктора. Ковши из серебра.

Литые бра. Людских роев метанье.

И гулкие удары в буфера

Тарелками со щавелем в сметане.

Стеклянные воздушные шары.

Наклонность сводов к лошадиным дозам.

Прибытье огнедышащей горы,

Несомой с громом потным паровозом.

Потом перрон и град шагов и фраз,

И чей-то крик: «Так, значит, завтра в Нижнем?»

И у окна: «Итак, в последний раз,

Ступай. Мы больше ничего не выжмем».

И вот, залившись тонкой фистулой,

Чугунный смерч уносится за Яузу,

И осыпает просеки золой,

И пилит лес сипеньем вестингауза.

И дочищает вырубки сплеча,

И, разлетаясь все неизреченней,

Несет жену фабричного врача

В чехле из гари к месту назначенья.

С вокзала возвращаются с трудом,

Брезгливую улыбку пересиля.

О город, город, жалкий скопидом,

Что ты собрал на льне и керосине?

Что перенял ты от былых господ?

Большой ли капитал тобою нажит?

Бегущий к паровозу небосвод

Содержит все, что сказано и скажут.

Ты каторгой купил себе уют

И путаешься в собственных расчетах,

А по предместьям это сознают

И в пригородах вечно ждут чего-то.

Догадки эти вовсе не кивок

В твой огород, ревнивый теоретик,

Предвестий политических тревог

Довольно мало в ожиданьях этих.

Но эти вещи в нравах слобожан,

Где кругозор свободнее гораздо,

И, городской рубеж перебежав,

Гуляет рощ зеленая зараза.

Природа ж – ненадежный элемент.

Ее вовек оседло не поселишь.

Она всем телом алчет перемен

И вся цветет из дружной жажды зрелищ.

Все это постигаешь у застав,

Где с фонарями в выкаченном чреве

За зданья задевают поезда

И рельсами беременны деревья;

Где нет мотивов и перипетий,

Но, аппетитно выпятив цилиндры,

Паровичок на стрелке кипятит

Туман лугов, как молоко с селитрой.

Все это постигаешь у застав,

Где вещи рыщут в растворенном виде.

В таком флюиде встретил их состав

И мой герой, из тьмы вокзальной выйдя.

Заря вела его на поводу

И, жаркой лайкой стягивая тело,

На деле подтверждала правоту

Его судьбы, сложенья и удела.

Он жмурился и чувствовал на лбу

Игру той самой замши и шагрени,

Которой небо кутало толпу

И сутолоку мостовой игреней.

Затянутый все в тот же желтый жар

Горячей кожи, надушенной амброй,

Пылил и плыл заштатный тротуар,

Раздувши ставни, парные, как жабры.

Но по садам тягучий матерьял

Преображался, породнясь с листвою,

И одухотворялся и терял

Все, что на гулкой мостовой усвоил.

Где средь травы, тайком, наедине,

Дорожку к дому огненно наохрив,

Вечерний сплав смертельно леденел,

Как будто солнце ставили на погреб.

И мрак бросался в головы колонн,

Но, крупнолистый, жесткий и тверезый,

Пивным стеклом играл зеленый клен,

И ветер пену сбрасывал с березы.