Воры попались на пятый день.

В два часа ночи маленький паровозик вышел с шихтового двора. К нему была прицеплена одна-единственная платформа.

От волнения у Амирана перехватило дыхание, и он сжал руку бригадира. Вместе с ними в засаде сидело еще двое рабочих. Паровоз медленно объехал двор изложниц и двинулся дальше.

— Неужели заметили? — прошептал Амиран.

Бригадир пожал плечами и достал было сигарету, но Амиран перехватил его движение. Паровозик запыхтел где-то впереди, потом остановился и дал задний ход.

— Не шевелитесь, пока платформу не загрузят. Пусть потеют, — прошептал Амиран.

Рабочие кивнули.

Паровозик подошел ко двору изложниц, сбавил скорость, замер. Никого не было видно, и платформа была пуста. Минуты тянулись медленно. Наконец на рельсах появились четыре темные фигуры. Амиран сразу узнал Азарашвили по его сутулой спине. Четверо шли молча и оглядывались. Не заметив никого поблизости, начали грузить.

Амиран подал знак Гиго Брегвадзе, здоровенному малому, и тот кивнул: будь, мол, спокоен, все сделаем, как задумали. Гиго было поручено стащить машиниста.

Амиран сначала решил выждать, пока Азарашвили и его подручные загрузят платформу полностью, но не выдержал: как только взялись за вторую надставку, он схватил фонарь и закричал страшным голосом:

— Ах вы сукины сыны!

Гиго в мгновение ока вскочил в кабину машиниста, скрутил его и стащил вниз. Остальные погнались за Азарашвили. Валико не успел и сорока шагов сделать, как его догнали у канавки и повалили. Потом подхватили под руки и поволокли в контору.

А Гиго Брегвадзе уже сидел там со связанным машинистом и покуривал. Время от времени он произносил что-нибудь вроде:

— Ни с места, а то замешу, как тесто.

Азарашвили посадили рядом с дрожащим машинистом.

— Ну как, попался, голубчик? — посмеивался довольный Амиран.

— Не губи меня, — прошептал Азарашвили.

— А что мне делать прикажешь? Ограбил меня, опозорил, а теперь я должен тебя отпустить?

— Я виноват, но ты только на этот раз спаси меня, а я в долгу не останусь.

— Ах, что ты говоришь! — издевался Амиран. — А удобно ведь — готовый металлолом и совсем рядышком? Здорово? Нет уж, голубчик!

И он решительно набрал номер телефона главного инженера.

Азарашвили вместе с его дружками выгнали с завода. Зураб Элиава ходил как в воду опущенный. Уже шесть лет бессменно работал он начальником смены в мартеновском, потом его выбрали секретарем партбюро цеха. Зураб очень гордился доверием товарищей, а тут вдруг такой позор. Весь город узнал об этом воровстве.

— При чем же ты тут? — успокаивала его жена.

— Ради бога, отстань от меня. Что ты понимаешь? — огрызался Зураб.

Элизбар Хундадзе тоже был подавлен, только и думал о том, как смыть с коллектива позор. Он вспомнил, как в прошлом году Зураб был командирован в Таганрог. Там в мартеновском цехе ввели тогда единый план — выполнение высчитывалось не по сменам, а составлялся общий итог по цеху и затем распределялся. Когда Зураб приехал и рассказал об этом, Хундадзе, как всегда, обрезал его:

— Это меню не для нас.

— Почему ты так думаешь? — обиделся Зураб.

Элизбар подошел к окну и взглянул вниз. Он говорил тихо:

— За шесть месяцев смена Рамишвили ни разу не выполнила план. А ты хочешь, чтобы успех Эргадзе разделил Рамишвили? С какой стати! И где взять такую сознательность и энтузиазм? Никто стараться не будет. Одни работают, другие бездельничают, а денежки всем поровну? Не выполнишь план и спокоен — другие вывезут. Это не дело! Так и передовые рабочие могут разочароваться, браток.

— Но почему же в Таганроге никто не разочаровывается?

— А ты откуда знаешь?

— Я же был там.

— Сколько ты там был?

— Целый месяц.

— Ну, дорогой, один месяц даже Отар Рамишвили может пыль в глаза пускать.

— Да, но там ведь целый год так работают.

— Возможно. Но пока только два завода перешли на общий план. Для этого все смены должны быть равноценными. В Таганроге ведь завод старый! Я работал там когда-то. У них и общий технический уровень, и квалификация очень высокие. А для нас металлургия — дело новое. Подождем, поглядим, что из этого выйдет. Если даже мы затеем все это с общим планом, нас не поддержат в цехе. Отар, конечно, будет «за», а другие вряд ли. Директор и главный инженер скажут, наверно, давайте, попробуем этот метод в мартеновском цехе. А у нас может не получиться, и нас поднимут на смех…

Тогда Элизбаром руководила прежде всего осторожность, и в доводах его было много здравого смысла. Но теперь, когда Азарашвили на весь город опозорил мартеновцев, в голове начальника цеха всплыли старые споры. Теперь он надеялся с помощью единого плана смыть позор со своего коллектива.

— Я много думал, — сказал Элизбар секретарю парторганизации, — сейчас можно перевести цех на общий план. Теперь условий у нас гораздо больше.

Зураб с трудом скрывал свою радость, слушая Хундадзе. Но радоваться было рано. Еще неизвестно, как в цехе встретят это предложение. Особенно его беспокоила смена Хидашели.

Да и Нодар Эргадзе вряд ли поддержит. Какому передовому сталевару выгодно делиться своими успехами с отстающими и лодырями?

Нет, радоваться пока еще рано. Хотя согласие начальника цеха значит многое. «Вот если Леван Хидашели поддержит меня — это будет здорово», — раздумывал Зураб Элиава.

Он понимал, что Леван не только в цехе, но и на всем заводе пользуется уже немалым авторитетом.

«Гайоз Трапаидзе и Анзор Челидзе поддержат, но какое это имеет значение, их бригады слабее. Кто знает, может быть, директору и главному инженеру понравится мое предложение, может быть, они согласятся с ним?»

Секретаря партбюро больше всего беспокоило одно: все передовые сталевары обидятся, и собрание, наверно, превратится в настоящую рукопашную.

Но общее собрание все-таки решили созвать.

— Как ты думаешь? Пойдет за нами народ? — спросил у Хундадзе Зураб.

— Пойдут не все. К сожалению, лучшие будут не с нами.

— Только бы Леван нас поддержал.

«Леван Хидашели… — подумал Элизбар. — А не поспешил ли я, готовы ли мы для этого?»

Настроение у начальника цеха испортилось. Теперь он как будто даже жалел, что затеял все это. И спохватился, ведь нерешительность — признак старости. Медленно же стал он поворачиваться и соображать! В этом трудно было сознаться, знал, что придется тогда распрощаться с заводом…

— Раздумывать нельзя, — тихо сказал Элизбар, как бы очнувшись, — а если не поверят, убедим.

Собрание созвали в маленьком клубе мартеновского цеха. За столом, торжественно покрытым красным сукном, уселись Элизбар Хундадзе и Зураб Элиава. Директор завода, главный инженер и секретарь партийного комитета Александр Гелашвили расположились на длинной скамейке у стены.

Зураб был бледен, очень волновался. Все искал на столе какую-то бумагу и никак не мог найти.

Директор и секретарь заводского партийного комитета шептались, тихо посмеивались. Михаил Георгадзе ерзал на стуле, теребил носовой платок, вытирал со лба пот. Наконец он встал, налил в стакан воды, выпил и снова сел.

— Начнем, что ли? — сказал он и опять вытер платком лоб.

— Сию минуту, Михаил Владимирович. — Зураб нашел наконец нужную бумагу и решился: — Товарищи, я не буду говорить о том позорном факте, который произошел в нашем цехе и который мы уже осудили. Сегодня речь пойдет о другом: не все смены у нас работают одинаково. К сожалению, не каждый сталевар с любовью относится к труду. Мне кажется, та система, по которой мы сейчас работаем, устарела. Сегодня мы собрали вас, чтобы обсудить наши дела и подумать, как лучше организовать работу. Пусть каждый выскажет свое мнение и внесет предложения. Мы все взвесим и поступим так, как это будет лучше для общего дела. А теперь разрешите дать слово начальнику мартеновского цеха, товарищу Элизбару Хундадзе.