И, смотря на речку, я прибавил:

– - Ишь, как ее тащит!

– - Прах ее возьми! -- плюнув, выразительно произнесла Федосья, провожая глазами плывущее белье.-- А ведь вас барышня признала. Сейчас за вами пришлют дрожки. Только надо вам выйти к дороге.

И я пустился в путь с Федосьей, которая шагала так скоро, что мокрое платье едва позволяло мне поспевать за ней. Желая завязать разговор, я сказал, глядя на другой берег:

– - Чтоб еще лошадь не пропала!

– - Не уйдет! -- сердито произнесла Федосья.

– - Почему ты думаешь? -- спросил я.

– - Всякий божий день ходит за водой! Как ей не знать дороги. Ведь и у скотины хватит разума найти дом свой.

– - Недалеко ваш барский дом? -- спросил я.

– - Недалеко.

– - И добрые твои господа?

Федосья как-то подозрительно и нехотя произнесла:

– - Не злые!

И потом посмотрела на меня с таким выражением, как будто хотела сказать: "Ну, что еще будешь спрашивать?"

– - Чего же ты так испугалась, что уплыла юбка?

При этом воспоминании все лицо Федосьи пришло в движение; она очень энергически сказала:

– - Леший бы ее взял! Не в добрый час вышла я из дому!

Мы приблизились к месту, где осталась корзинка с бельем, и Федосья, показав мне рукой вперед, сердито сказала:

– - Идите все прямо!

И она вновь принялась за свое дело и с каким-то ожесточением заколотила вальком белье. Я не торопился идти и опять заговорил с ней.

– - Я никак не ожидал, что ваши господа так близко живут от Ивана Андреича,-- сказал я.

Она молчала.

– - А что, бывает у вас Иван Андреич? -- спросил я.

Федосья, вместо ответа замахнувшись вальком, повернула ко мне голову и грозно осмотрела меня. Потом она грубо спросила:

– - А вам на что знать?

– - Я так спросил; я…

Не шутя, я смешался. Федосья презрительно посмотрела на меня и, взмахнув вальком, стала колотить им белье, заглушая свое ворчанье. Однако я слышал фразу:

– - Прах вас всех возьми! Провалились бы и с уткинским-то барином!

На рябом ее лице появились красные пятна, и я решил не досаждать ей больше вопросами, чтобы не приобрести слишком сильного врага в камеристке Феклуши. Уходя от нее, я сказал:

– - Все прямо надо идти?

Федосья кивнула головой и крякнула, выжимая мокрое платье, которое скрутила в жгут.

Обойдя мыс, где она мыла, я расположился за кустами, чтоб отдохнуть и потом идти далее. Кругом была тишина; ворчанье Федосьи и плеск белья разносились далеко. Не прошло десяти минут, как раздался на другом берегу резкий голос:

– - Федосья! А Федосья!

Я увидел из-за своей засады Прохора, появившегося с бочонком за спиной у берега. Прохор сбросил бочонок с плеч наземь и, подняв теплую шапку кверху, сказал с насмешливою учтивостью:

– - Наше вам, Федосья Петровна!

– - Ишь нечистая-таки тебя принесла! -- раздался сердитый голос Федосьи.-- Какой леший угораздил тебя отдать лошадь-то?

– - А что?

– - Пустая голова. Ведь я думала, ты ее выпряг. Смотрю, лошадь пощипывает траву наверху; кричу: Прохор! Глядь, чужой, я загляделась да и упусти новое белье барышнино, только что на ярмонке сшили.

– - Э, э, э! -- протяжно произнес Прохор.

– - Э, э, э! Козлиная борода,-- продолжала Федосья,-- вот теперь где ее искать. Так вот и понесло ее, словно кто ей обрадовался.

– - Ну что ж? Видно, ведьме какой понадобилось ваше белье! -- шутливо заметил Прохор.-- Так и не удержала? -- прибавил он с участием.

– - Ведь полез было в воду -- поймал бы, да струсила барышня!

– - Что ты?

– - Вот те Христос!

– - Вот как! А где он?

– - Пошел к нам. Барышня побежала домой, чтоб Оську прислать

Прохор умильно сказал:

– - Ну вот и жених.

Федосья плюнула так сильно, что чуть не достала до противоположного берега; вслед за тем посыпалась из уст ее неслыханная брань на Прохора. Я дивился изобретательности прачки и равнодушию кучера, который лег животом на траву и, пощипывая ее, не подымал глаз, пока Федосья бранилась; как только гнев ее стал стихать, он довольно мягким голосом спросил:

– - Когда стирала?

– - Вчера! -- не так уже сердито отвечала Федосья.

– - Что-то больно зажились на ярмонке, чай, на корню весь хлеб протранжирили?

– - И ты туда ж! Рад зубы-то скалить! -- с прежним гневом возразила Федосья.

– - Ну что кричишь? А тебе что? Небось, купили что-нибудь?

– - Почище вашего богача. Тику, башмаки.

– - Чай, вздернешь нос, как напялишь башмаки? -- насмешливо заметил Прохор.

– - Известно, на мужика не буду смотреть!

– - Ишь ты!

– - Да!

Разговор замолк. Через минуту Прохор таинственно спросил:

– - Поджидала нашего-то?

– - Только что и свету, что ваш! Так и есть! Плевать мы хотели!

И голос Федосьи принял снова раздражительный тон.

– - Ах, Петровна, Петровна! Упустили вы! Не успели приколдовать-то! -- так грустно произнес Прохор, что я не знал, как растолковать его слова.

– - Как же! Приворожишь его! Волком глядел всегда.

– - Угораздило его тогда съездить в город; сидел бы в деревне, может статься, и уладилось бы все.

– - Что попусту болтать, Прохор Акимыч. Лучше до свадьбы все узнал, чем после бы попрекал. Не найти ей жениха, как они ни бейся. Кто захочет знаться с ними! Мы как, знаешь, приехали в город, на нас так и таращат глаза, словно мы с того света пришли.

Голос у Федосьи вдруг оборвался; она как будто глотала слезы.

– - Архипка, окаянный, встретил меня добрым словом. Что, говорит, зачем приехали? В остроге посидеть! Вишь! А! Всякий разбойник зубы скалит! Ведь насилу в трактир пустили. Нет, говорит, у нас порожних номеров. Ах он окаянный, татарин, злодей!

Последние слова были произнесены с рыданием, которое, однако, скоро кончилось громким и частым сморканьем.

Я смотрел на Прохора: он лежал по-прежнему на животе, только лицо свое уткнул в шапку, которая лежала у его бороды.

– - Прощай, Прохор Акимыч,-- сказала Федосья очень ласково, после долгого молчания.

– - Идешь! -- хриповато произнес Прохор, лениво вставая.

– - Завтра на лошади приедешь за водой? -- спросила Федосья.

– - Баню приказано истопить.

– - Чтоб ему задохнуться! -- проворчала Федосья и, сказав еще Прохору "прощай", удалилась с ношею мокрого белья.

Скрип корзины долго еще слышался посреди тишины.

Прохор после ухода Федосьи сидел несколько минут в одном положении, повесив голову на грудь и пощипывая густую свою бороду. Потом он стал потягиваться и снова задумался. Стук экипажа, ехавшего мне навстречу, заставил его вспомнить свою обязанность; он, взяв бочонок, подлез на корточках к воде и начал топить его. Я вышел из своей засады и окликнул его. Прохор тоже несколько испугался, но не выпустил из рук бочонка. Он снял шапку.

– - Спасибо за лошадь, чуть шею не сломал. Бери ее назад! -- сказал я.

– - Верно, изволили по задним ногам ударить? -- равнодушно отвечал Прохор.-- Как прикажете, прислать дрожки сюда?

– - Нет, не надо! Если спросит Иван Андреич, скажи: гулять пошел.

Мне не хотелось, чтоб мой приятель знал о моем визите.

– - Слушаю-с! Оська, эй, здесь! -- заорал Прохор, махая шапкой.

Я чувствовал смущение от своей невинной лжи. Разговор, подслушанный мною за минуту, смутил меня. Он очень согласовался с подозрениями моего приятеля. Я было начал раздумывать, ехать ли к Зябликовым, как явился кучер с сухим бельем и платьем. Он объявил, что господа приказали кланяться и ждут меня кушать чай. "Лучше сам удостоверюсь во всем",-- подумал я и крикнул Прохору, чтоб он сказал своему барину, что я поехал к соседям.

Я превратился слегка в Зябликова, надев его костюм. Покачиваясь на старинных дрожках с огромными крыльями, которые годились к любому пароходу для прикрытия колес, я обдумывал, как мне себя держать: неужели поддаться хитростям стариков и кокетству их дочери? Эти мысли навели на меня хандру, и я, подобно моему приятелю, дивился дурным человеческим свойствам. Старики меня встретили с такою добродушною радостью, которая могла тронуть всякого, кто не знал настоящего ее источника. Наружность барского старинного домика примирила меня несколько с их желанием сыскать себе скорее зятька. Комнаты, несмотря на бедность меблировки, отличались и чистотой и уютностью, хотя в передней не обошлось без портного с босыми ногами. Он шил что-то из серой нанки, напоминавшее костюм г-на Зябликова. Меня усадили в гостиную на диван, который, как и вся мебель, покрыт был белым чехлом, и стали усердно угощать чаем, расспрашивая о владельце села Уткина. Феклуша не являлась: я, не церемонясь, спросил о причине. Старики захлопотали, и старушка через минуту привела Феклушу в гостиную. Разгоревшиеся ее щеки и слегка растрепавшиеся золотистые волосы придавали ей что-то особенное. Сделав мне реверанс, она села в угол.