И раз уж мы воспользовались этой традиционной метафорой (зерно и фермер), вместо того чтобы говорить о чем-нибудь более актуальном – например, о скважинах, нефти и ее предельной полезности, – нужно сразу сказать: в реальности сегодняшнего капитализма есть безобразная сторона, которую трудно, невозможно защищать. Это – уничтожение огромных продовольственных излишков во имя сохранения стабильных цен.

Такая практика в мире, в котором дети умирают от голода и недоедания, разумеется, глубоко аморальна. Но даже с чисто экономической точки зрения – каково средневековье! Не только нелепо устроенная советская экономика, но и самый супер-пупер-капитализм эпохи деривативов занимается планомерным и широкомасштабным value destruction – уничтожением стоимости, уничтожением ценностей! Что может быть противнее душе экономиста!

И, кстати, вроде бы всё получается аккурат по марксизму – проклятие перепроизводства, разве нет?

Ну, разумеется! Но вся беда в том, что марксистская попытка предложить некую системную альтернативу этому неудачному устройству мира оказалась на практическом уровне несостоятельной. А так красиво, так логично все выглядело в теории!

Рубль – это многое объясняет!

Деньги – штука прочная, способная выдержать очень многое, сломать их очень трудно, но не невозможно. Понятно, что когда они все-таки ломаются, то ломается прежде всего вера в них. Потому что мы с вами уже установили: деньги не в бумажках и монетках, а у нас в головах. Именно вера обеспечивает прочность даже в условиях инфляции (и правительства иногда нещадно эксплуатируют эту веру). Особый, редчайший случай в мировой истории – когда правительства веру эту, наоборот, сознательно разрушают. Но и это дается не так просто.

В мае 1918 года Сергей Прокофьев выехал – с разрешения Луначарского – на Запад через Японию. С собой он вез изрядную сумму рублей – старых царских ассигнаций, с портретами уже более года как свергнутого Николая II.

Композитор две недели ехал от Москвы до Владивостока и на каждой крупной станции справлялся о курсе рубля. Были какие-то странноватые колебания местного значения (время было путаное), но в целом рубль катился вниз последовательно. Тем не менее чудак Прокофьев отказывался верить в окончательное крушение родной валюты, ему было обидно отдать за бесценок все свои накопления, заработанные тяжким трудом (с невероятной скоростью научился писать партитуры!) и большим талантом.

Ведь всю его сознательную жизнь рубль был очень даже крепкой валютой, имел золотую «начинку» (0,7742 грамма за рубль). Но и ассигнации свободно обменивались и на золото и на любые другие достойные валюты (примерно по два рубля за доллар и по десять – за английский фунт).

Разум его настолько не желал смириться с окончательностью падения курса, что Прокофьев все-таки отказался во Владивостоке поменять последние рубли на доллары. Надеясь получить за них больше за рубежом, Прокофьев спрятал деньги под шляпу и таким образом протащил на борт японского судна.

По прибытии в Японию выяснилось, что рисковал он совершенно зря, напрасно дерзко обманывал таможенников – пока он плыл, курс рубля упал еще ниже! Гораздо ниже!

А, впрочем, в самом ли деле был Прокофьев таким уж чудаком? Он, между прочим, финансовых материй не чурался, довольно много играл на бирже (хоть и с переменным успехом). А может быть, «чудаком» был как раз не он, а кто-то другой? Прокофьеву трудно было предвидеть то, чего никакой здравомыслящий человек угадать не мог – что новая власть собирается свою национальную валюту вполне сознательно, и с упоением, уничтожить!

Деньги падали и падали, теряли в цене, пока не превратились в цветные бумажки, годные разве что для разжигания печек или прикуривания (опять привет Сержу Гинзбургу, он же Люсьен Генсбур, родители которого как раз в тот момент тоже готовились покинуть Россию).

Советская власть намеревалась обходиться совсем без денег. Потом придумали миф, что эта нелепая попытка (даже ненавидевший деньги Маркс, наверно, в гробу перевернулся!) была оправданна – военный коммунизм, дескать, был необходим в условиях гражданской войны и разрухи.

В действительности же дело обстояло скорее наоборот: введение «коммунизма» предшествовало гражданской войне и значительно усугубило ее. За полгода своего полупребывания у власти Временное правительство и то успело понапечатать «керенок», а большевики за шесть месяцев так называемого «триумфального шествия советской власти» много чего успели сделать (и газеты, и книги, и статьи и листовки – всё печатали в больших количествах), но денег своих создавать явно не собирались. Потом Ленин опомнится, решит отложить окончательную расправу над гнусным предметом, без которого экономика явно не собиралась работать. Напишет: предполагался «некий непосредственный переход без торговли, шаг к социалистическому товарообмену. Оказалось: жизнь сорвала товарообмен и поставила на его место куплю-продажу».

Но это будет признано только в октябре 1921-го, а в 1919-м все-таки нехотя взялись за выпуск денег новой власти. Но от самого ненавистного слова отказались, вместо него ввели какие-то нелепые «совзнаки», которые оформлялись с нарочитой небрежностью – что-то вроде расписок с печатью. Потом нечто антиэстетическое, с расплывавшейся типографской краской, на оберточной по виду бумаге все-таки стали печатать, упорствуя в том, что это не деньги, а так, некая временная у. е.: перебиться, мол, пару месяцев или годок, пока в этом зле окончательно не отпадет нужда.

«Совзнаки» соответственно и воспринимались населением – как эдакие «условные единицы», неизвестно что измерявшие своими непомерными номиналами.

Производство не восстанавливалось, а без отмененных торговцев-посредников не налаживалось снабжение, хотя наркомы и не спали ночи напролет, пытаясь хоть как-то обеспечить население минимумом необходимого.

Если провести исторические параллели, то в революционных и кризисных ситуациях грамотные властители действовали скорее противоположным образом. В IV веке, в тяжелую годину перестройки и структурных, практически рыночных реформ, римский император Диоклетиан ввел смертную казнь за отказ принимать официальные деньги в качестве средства платежа. Также сурово поступали и революционные власти Франции в конце XVIII века.

Та еще, конечно, экономическая мера – но, по крайней мере, властители понимали, что с доверия к национальной валюте начинается надежда на стабилизацию экономики. Всей общественной жизни вообще.

Советская же власть штамповала свои «знаки» не считая – денежную массу никто не учитывал – такое даже в голову никому не приходило! Так что работала, конечно, классическая формула: когда слишком много «денег» гоняется за ограниченным количеством товаров, когда спрос одолевает предложение – это был рецепт быстрого роста инфляции. Но все же гиперинфляция была предопределена прежде всего полным неверием населения в советскую «валюту» – еще бы! Как можно поверить в деньги тех, кто сам в них нисколько не верит. По Булгакову: разруха была прежде всего в головах. И от этого уже – в финансах и экономике.

Еще одна интересная историческая параллель: Германия дважды в ХХ веке – после мировых войн – тоже переживала гиперинфляцию. И там тоже была в те моменты утрачена вера в марку – и в государственную власть. В начале 20-х годов на бумажки с астрономическим количеством нулей уже мало кто обращал внимание, а главной валютой стало сливочное масло – благо оно распределялось в удобных, достаточно компактных пачках… Но затем – почти одновременно с НЭПом в России – Германия ввела новую марку, «прицепив» ее к доллару, причем как! Ровнехонько по тому «золотому» курсу, который существовал до начала войны, так хорошо еще памятному населению. Было в сытые благополучные времена 4,2 марки за один «бакс» – вот и опять вернулись к тому же!

Конечно, в ходе реформы была резко сокращена денежная масса, но германские властители оказались гениями психологии – немцы снова поверили в свою валюту!