Сталин лично запретил советским ПВО стрелять по пролетающим немецким самолетам, о чем пишет в своих воспоминаниях «Так было» А. И. Микоян.
В 4 часа 55 минут 12-й армейский корпус докладывал в штаб 4-й армии: «До сих пор складывается впечатление, что неприятель застигнут врасплох». Командование корпуса ссылалось на данные радиоперехвата, в которых неоднократно повторялись такие слова: «Что делать?», «Что нам делать?», «Как действовать?».
Передислокация советских войск в западные округа начала проводиться задолго до немецкого вторжения, и немцы по-разному оценивали этот факт. Убежденные национал-социалисты, такие как, например, лейтенант Ганс-Ульрих Рудель, летавший на пикирующем бомбардировщике и принимавший участие в первом авианалете, на этот счет не сомневался. Он откровенно заявлял: «Хорошо, что мы первыми ударили». Позже, основываясь на своих наблюдениях с воздуха, он напишет: «Все говорило о том, что русские готовились к вторжению на нашу территорию. На кого еще им было нападать на западе?»
Немцы, так же как и русские, не знали, что советские части и соединения готовили тогда к транспортировке через Польшу и Германию к Северному морю.
Берндт Фрайтаг фон Лорингхофен, служивший в штабе 2-й танковой группы Гудериана, сделал после войны такое заявление: «Ныне уже нет нужды придерживаться первоначальных взглядов о том, что русские планировали нанесение внезапного удара. Уже очень скоро стало ясно, что они готовились к обороне, но не успели завершить эту подготовку к моменту, когда началось немецкое вторжение. Пехотные дивизии были в основном сосредоточены у границ, а танки находились далеко в тылу. Если бы они собирались нападать, танковые части следовало бы разместить ближе к границам.
Пехотные части были так близко расположены к границе, чтобы согласно договоренности без шума по ночам пересекать ее через специально организованные проходы и на той стороне границы грузиться в составы, стоящие на немецкой колее. Танкам же предстояло грузиться на железнодорожные платформы в спецзонах на расстоянии 12—150 км от границы либо на баржи у речных берегов.
Рядовой пехоты Эммануэль Зельдер не сомневался: «Накануне нашего наступления ни у кого и мысли такой не было, что русские собираются наносить какие-то там удары». Напротив, уже первые часы войны свидетельствовали о том, что советские войска оказались совершенно не готовы к такому развитию событий. Отметая прочь гипотезу о «нанесении превентивного удара», Зельдер считает, что «русские на отдельных участках вообще не имели сил артиллерийской поддержки». «Как и мы, – заявил он во время беседы, – русские размещались в лесных палатках. Но в отличие от наших лагерей их лагеря не были даже замаскированы. Повсюду висели портреты Ленина и Сталина, ярко освещаемые по вечерам электрическими лампочками, и красные флаги. Все это находится в абсолютном противоречии с широко распространенным мнением, будто русские готовились к внезапному нападению…»
В 22 часа нас построили и зачитали приказ фюрера. Наконец-то нам прямо сказали, зачем мы здесь. Совсем не для броска в Персию, чтобы покарать англичан с разрешения русских. И не для того, чтобы усыпить бдительность британцев, а потом быстро перебросить войска к Ла-Маншу и высадиться в Англии.[48] Нет. Нас – солдат Великого рейха ждет война с самим Советским Союзом. Но нет такой силы, которая смогла бы сдержать движение наших армий. Для русских это будет настоящая война, для нас – просто Победа. Мы будем за нее молиться.
22 июня 1941 года глазами советских людей
Генерал-майор П. В. Севастьянов, в 1941 г. замполит 5-й стрелковой дивизии:
В тот давний и памятный субботний вечер июня по пути на командный пункт дивизии я заехал в штаб пограничного отряда. Неделю назад мы заняли полевую оборону у границы и поддерживали с соседями самый тесный контакт <…>
– Вы очень кстати приехали, комиссар, <…> не желаете ли поговорить с перебежчиком?[49]<…> Он не немец. Литовец, у него какие-то дальние родственники в Каунасе. И – не похоже, что врет. <…>
Перебежчик оказался высоким, худощавым, рыжим и небритым, в крагах и непросохшем мундире – это он вплавь или вброд перебирался через Шешупе.[50]<…>
– Я слышал, что завтра в четыре часа утра, – сказал солдат, – ровно в четыре, начнется наступление по всей границе. Солдатам обещан роскошный ужин со шнапсом <…>. Немцы надеются покончить с вами очень быстро. Им отлично известно расположение вашей обороны и ваши наличные силы. Они знают, что часть ваших войск находится в тридцати километрах отсюда в лагерях Козлово-Руда. Завтра, еще до четырех часов, туда полетят бомбардировщики <…>.
В лагерях действительно проходил учения наш 190-й полк[51]<…> Я должен был увидеться с командиром дивизии полковником Федором Петровичем Озеровым <…> и направился на КП дивизии <…>. В блиндаже загудел зуммер. Выглянул телефонист и позвал комдива. Через две минуты он вернулся…
– Кто? – спросил я.
– Диброва звонит. Звонят уже второй раз. Сперва передали приказание штаба корпуса отвести дежурные подразделения в тыл. Теперь говорят: подразделения оставить на первой линии, но отобрать у них боеприпасы. Чтоб не отвечали на провокацию <…>
Корпусной комиссар В. А. Диброва[52] был членом Военного Совета Прибалтийского округа. Зная его, я не мог поверить, что такой приказ исходил от Диброва или написан при его участии. Я так и не узнал и никогда, наверное, не узнаю, кто мог приказать в ту ночь отобрать боеприпасы у подразделений, уже занявших оборону по всем правилам устава. Теперь это, разумеется, не важно. Скажу лишь, что этого приказа мы не выполнили.
В два часа ночи вновь загудел зуммер. Звонил комиссар погранотряда, сообщил, что пограничники получили приказ эвакуировать свои семьи, как мы намерены поступить со своими? <… >
Именно этот вопрос Озеров и собирался адресовать штабу нашего корпуса. Вопрос был выслушан с некоторым недоумением.
– Вы проявляете излишнюю нервозность, – доносилось с того конца провода <…> эвакуация вызвала бы ненужное беспокойство среди населения…[53]
– Федор Петрович, – спросил я. – Может быть, зря мы беспокоимся, им-то сверху виднее… может, действительно, только провокация?
Комдив посмотрел мне прямо в глаза…
– Что им там виднее? Какие у них основания уверять нас: «Ничто не угрожает, излишняя нервозность, ненужное беспокойство»? Побеспокоишься, когда в тебя снарядами начнут садить. Тут или погибай, или отвечай, как положено солдату. Я предпочитаю второе. <…>
Через час в нашей землянке собрались командиры полков и замполиты – те, кого можно было собрать. Эти люди должны были пойти в окопы, и впервые назвать врага врагом <…> потом занять свои места с оружием в руках и приготовиться к отражению удара <…>.
Небо на востоке стало сереть, уже различались фигуры людей, молча застывших в своих окопах, сидящих за пулеметами; на артиллерийских позициях в густом дубовом кустарнике. Бойцы прикрывали срезанными ветками пушки и гаубицы.
Было без четверти четыре, когда послышался тяжкий, прерывистый гул самолетов. Несколько мгновений спустя они пронеслись над нашими головами.
Самолеты с крестами на крыльях шли целой армадой, они летели тяжело и низко <…>. Ровно в четыре раздался первый выстрел артиллерии, уже для нас, потому что снаряды легли в расположение дивизии <…> били они не по целям, а пока по площади, не жалея снарядов <…> Наши пока не отвечали <…>. Более часа продолжалось это бестолковое швыряние снарядами. Содрогалась земля, визжали осколки и шрапнель, а мы еще ничего не предприняли в ответ.
Часов около пяти меня разыскал адъютант Озерова. По телефону из штаба корпуса, сообщил он, приказано ни в коем случае не ввязываться в бой, так как это не война, а провокация.[54] Я молча кивнул в ответ и продолжал делать то же, что делали все мы, – ждать.
Несколько немецких легких бомбардировщиков прошли вдоль нашего переднего края, аккуратно утюжа его бомбовыми разрывами. Мы не отвечали. Появились два наших И-16 c каунасского аэродрома, и тотчас их сбили «юнкерсы» <…>
Огонь артиллерии так же неожиданно, как и начался, был перенесен в глубину.
Оглохшие, со звоном в ушах, мы приготовились отражать атаку. С холмов, по ту сторону Шешупе, уже спускались густые массы пехотинцев, но они шли не цепями, не рассыпным строем. Они шли батальонными колоннами, держа равнение и дистанции, с барабанным боем. В бинокль были хорошо видны расстегнутые мундиры, распаренные, должно быть от выпитого, лица, засученные по локоть рукава. <…>
Едва первые ряды атакующих достигли нашего берега, как немедленно ожила молчавшая оборона, раздались команды, и советские воины наконец смогли вложить в удар всю силу долго сдерживаемой ярости.
Гитлеровцы явно не ждали ни такой точности огня, ни такой его плотности и мощи. Потеряв сотни солдат в первой атаке, немцы почувствовали, что впереди – тяжелые бои. <…>
Бой разворачивался стремительно. Не прошло и четверти часа, как в него втянулись оба наших стрелковых и артиллерийские полки, поддерживая всеми средствами пограничников. Втянулись без мешканья и паники, так, точно воевали уже не первый месяц. Была минута, радостная и короткая, когда мне показалось: военное счастье улыбнется нам в этот день, фашисты не выдержат, отойдут за Шешупе и надолго закаются лезть снова… Вот только хватило бы сил и снарядов, только бы не сдать, не упустить этого счастья, только бы успел подойти 190-й полк…
Но тут меня вновь разыскал адъютант Озерова. Усталым и каким-то безразличным голосом он прокричал мне в ухо все тот же приказ штаба корпуса: не отвечать, не ввязываться, не давать втянуть себя в провокацию.
Это уже выглядело издевательством. Война началась – объявленная или необъявленная, теперь это не имело значения, – в бой втянулись все наши наличные силы, первая линия стояла насмерть, неся жестокие потери, а кто-то на другом конце телефонного провода продолжал повторять одно и то же.
Вместе с адъютантом по длинному ходу сообщения, кое-где заваленному землей, я двинулся к блиндажу полковника. Комдив, странно невозмутимый в эти минуты, стоял в окопчике, заложив руки за спину.
– Федор Петрович! – окликнул я его. – Да что они там в самом-то деле!
Он даже не повернул головы.
– Это ты о немцах?
– О штабе корпуса. Об этом их приказе.
– А!.. Это я нарочно велел тебе доложить. Чтоб ты в курсе был, если придется отвечать.
– За что отвечать?
– Не знаю. Так они говорят. «Советуем не ввязываться, будете отвечать за последствия».
Я только выругался да развел руками.
– Вот и я так думаю, – согласился Озеров. И перевел разговор на другое: – О сто девяностом что-то не слыхать. Послать бы кого навстречу поторопить…
Через минуту адъютант на мотоцикле помчался к лесу, что раскинулся в семи километрах от нас, навстречу 190-му полку.
– Хорошо бы хоть часа через три иметь его на месте! – вздохнул Озеров.
– Почему именно через три?
– Потому, что начнут охватывать. Вот сейчас, чувствую, в центре чуть полегчало. Теперь они на флангах нажмут. – Комдив взглянул на часы. – Вот только танки что-то не появляются…
Танки не замедлили появиться. Помню, это было около шести часов, потому что именно в шесть еще раз позвонили из штаба корпуса и сообщили, что началась война. Эта новость нас уже не поразила. Гораздо сильнее поразило нас известие, что германская авиация бомбила Киев, Одессу, Минск, Каунас…[55]
В небе снова появились самолеты с черно-белыми крестами на плоскостях и, разворачиваясь, заходили для бомбежки артиллерийских позиций. И вскоре все впереди потонуло в дыму, в пламени, в грохоте. Там умирала первая линия обороны. Едва ли кто-нибудь ушел оттуда живым. Бой перекинулся на вторую линию. Наш НП оказался в самом пекле, а скоро мы и вовсе покинули его…
Люди потеряли счет немецким атакам. Говорили, их было двенадцать в этот день… Мне казалось, идет одна сплошная и непрерывная атака, которая никогда не кончится. Или кончится вместе с нашей жизнью…
Уже все скаты холмов, берега речушки, наши, теперь уже захваченные немцами, окопы первой и второй линий были завалены телами мертвых, когда неприятелю наконец удалось прорвать оборону.
Кажется, именно в этот момент пришел первый приказ отступить… Я помчался на «эмке» к одному из флангов 142-го полка, чтобы выяснить возможность отхода. Как раз к моему приезду гитлеровцы заняли один из хуторов и вышибли оттуда наш батальон.
Капитан С. С. Митрофанов сидел на земле посреди своего изрядно поредевшего войска.
– Сдал хутор, – сообщил он сокрушенно. – Сейчас возьмем обратно.
– Отходить надо, Митрофанов, – сказал я. – Есть приказ.
– Как это «отходить»? Почему?
Он замотал головой, точно силясь сообразить, не сошел ли он с ума; не ослышался ли, оглохнув от пальбы и грохота. Я положил ему руку на плечо.
– Очень просто. Приказ штаба корпуса. Ничего ведь не поделаешь.
– Не может быть такого приказа! Не может быть, чтоб у кого-нибудь язык повернулся отдать такой приказ. Сейчас отдохну и возьму хутор обратно.
Мне не удалось убедить этого, обычно кроткого, исполнительного комбата…
Через несколько минут Митрофанов собрал остатки своего батальона, пошел на хутор и взял его ценой собственной жизни.
Позже я осознал правоту погибшего: его исступленный порыв остановил немцев на час или около этого, они затоптались на месте. Ценой своей жизни капитан Митрофанов выиграл для нас время. И этого-то времени не хватало немцам, чтобы завершить охват 142-го полка. На всем участке дивизии шли ожесточенные бои. В тот миг, когда, казалось, все погибло, примчался наконец на мотоцикле работник штаба дивизии и доложил; к лесу, в семи километрах от нас, ускоренным маршем подходит 190-й полк…
Этого резерва немцы не могли ожидать. Несколько часов назад их летчики разбомбили в щепы опустевшие лагеря в Козлово-Руде и на том сочли дело законченным, а дивизию – оставшейся без резерва. Неожиданный ввод свежего полка, стремительный бросок и удар в центре заставил их стянуть сюда свои силы и несколько разжать клещи. Атаки немцев захлебнулись, а местами им самим пришлось перейти к обороне. Мы знали, что это ненадолго, однако за это время смогли начать организованный отход…
Тот день, самый длинный в году, показался нам годом – день без отдыха, без еды, в грохоте и огне. Мы мечтали как о спасении: скорее бы вечер! Ведь не так это просто – уйти, оставить оборону под непрерывным и все усиливающимся артиллерийским огнем и бомбардировкой с воздуха… Сражались батальоны, роты, группки людей, сведенные вместе прихотливым движением боя. Командиры выводили их постепенно, выбирая время и место, где отход мог бы остаться незамеченным для противника и не принес бы особого ущерба дивизии…
Бой кончался. Небольшие группы прикрывали отход.
За спиной у нас догорали хутора…
К ночи далеко позади остались грозные сооружения укрепленного района – доты, капониры, бетонированные площадки для тяжелых орудий. Орудия там так и не успели поставить, так и не пришли уровские войска (то есть войска укрепрайонов. – А. О.), укрепленный район так и не использовался в обороне. Кто знает, начнись война на три недели позже, может быть, он и стал бы крепким орешком… Сейчас это был только камень, настолько бесполезный, что его даже не имело смысла взрывать при отступлении.
Немцы не преследовали нас. В первые недели и месяцы они воевали днем… Впоследствии им пришлось воевать и ночью. Но тогда, в ту первую ночь, темнота была нашей союзницей.
Мы шли всю ночь и весь день и только в середине следующего дня, едва передвигая ноги, увидели тяжелые форты и стены Каунаса… В знойном мареве расплывался над городскими крышами дым, чадили не потушенные пожары. Мы не знали, что сталось с нашими семьями после первой бомбежки, не знали, цел ли мост через широкий Неман или нам придется переправляться на подручных средствах…
Не доходя несколько километров до Каунаса, мы увидели сожженный разбитый аэродром…
48
Вполне возможно, что ефрейтор Тойхлер цитирует здесь слова Гитлера из первой листовки с обращением к солдатам Восточного фронта, которое он зачитал за два дня до этого. В этом обращении он наверняка призвал немецких солдат вместе с русским союзником расправиться наконец с проклятой Англией. Но за 6 часов до нападения на СССР эту листовку заменили другой – с призывом ударить по Советскому Союзу.
49
Похоже, перебежчиков 21 июня 41 г. было много, однако известность получил лишь Лискоф из КОВО.
50
Пограничная река между Литвой и Восточной Пруссией.
51
В разных источниках указывалось, что там находились артиллерийские лагеря (об этом пишет в своих воспоминаниях мой отец капитан 230-го корпусного артполка Н. И. Осокин). У железнодорожной станции Казлу-Руда была узкая колея, поэтому там могла осуществляться погрузка в составы, отправлявшиеся к Северному морю. Если так и было, становится понятным, почему там оказался 190-й стрелковый полк из 5-й стрелковой дивизии – готовился к погрузке.
52
Диброва участвовал в последнем предвоенном совещании в кабинете Сталина 24 мая 1941 г., поэтому все, что он говорил 21–22 июня 1941 г., он слышал лично от Сталина.
53
Значит, к этому времени Директива наркома № 1 в штаб корпуса еще не поступила.
54
Значит, в это время Директива наркома № 1 поступила в штаб корпуса и была передана дивизиям.
55
Опять загадочное несовпадение перечня советских городов, первыми подвергшихся немецким бомбардировкам. Не упоминаются Севастополь и Житомир, о которых скажет в своей речи по радио в 12.15 Молотов. Зато названы Минск, который впервые будут бомбить 24 июня, и Одесса – ее начали бомбить с 22 июля 1941 г. Откуда могли появиться такие сведения? Директива № 2 будет передана в штаб округа только через 1 час 15 мин., но когда еще она дойдет до дивизии?! И в ней не будут указаны города, подвергшиеся бомбардировке. Может быть, немцы передали это по берлинскому радио, чтобы усилить панику?