«Я ничего не знаю о потустороннем. У меня есть только сомнения. Жизнь вечная, однако, существует. Или это страд перед небытием заставляет меня веровать в вечность? Но небытие не существует. Что ты об этом думаешь?
Я? Я знаю лишь одно: я люблю жизнь».
Гайто прочитал эти строки лишь после войны, уже имея опыт объединения с «братьями по духу» в масонской ложе и с «братьями по крови» в партизанской борьбе. Он давно осознал то, что люди, способные на единение в столь разных воплощениях человеческого бытия, являются большой редкостью, и мысль, что он пропустил такого человека, была ему горька и неприятна. Но все это ощутил он намного позже, а тогда, зимой 1942-го, эмигранты еще не могли узнать всех подробностей «дела Музея Человека» и, потрясенные слухами о трагедии, лишь замечали, как страшно опустел русский литературный Париж.
ПРОТИВОСТОЯНИЕ
Я считаю необходимым указать вам здесь на дурную сторону ложно понятого патриотизма. Патриотизм становится ложным во всех тех случаях, когда он ослепляет вас до такой степени, что вы утрачиваете понимание собственных недостатков и чужих достоинств, когда он порождает враждебность, стремится создать между нами и соседними народами непреодолимую преграду и убивает в нас всякое чувство доброжелательности.
Дмитрий Шаховской. Памятка «Что нужно знать русскому в зарубежье»
Смерть Бориса Вильде окончательно разделила русских писателей на два лагеря. По ту сторону баррикад оказались сторонники Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус, чьи надежды на Гитлера как на освободителя от коммунизма стали огромным потрясением для эмиграции. Недаром Зинаида Николаевна после выступления Мережковского по радио в 1941 году, в котором он сравнил Гитлера с Жанной д’Арк, заметила: «Теперь мы погибли». Его речь поразила многих, кто любил и посещал вечера «Зеленой лампы».
«Я теперь не бываю у Мережковских, – писал Юрий Фельзен еще до своего ареста в письме к Адамовичу, – там теперь бывают совсем другие люди».
Война несла с собой непримиримость, и то, что в мирное время могло быть названо аберрацией сознания, в те годы воспринималось как предательство. Много позже, вспоминая об этом удручающем факте биографии Мережковского в своих мемуарах «На берегу Сены», Ирина Одоевцева грустно заметит: «А ведь он всю жизнь твердил об Антихристе, и, когда этот Антихрист, каким можно считать Гитлера, появился перед ним, Мережковский не разглядел, проглядел его». На свое счастье, Мережковский умер в декабре 1941 года, не узнав в полной мере всех зверств, выпавших на долю Европы, очутившейся под игом фашистов, не дожив до разгрома Германии и торжественной победы СССР и не став свидетелем раскола, который потряс русскую европейскую эмиграцию в военные годы. Иначе он наверняка бы познал всю горечь раскаяния, как узнала ее Нина Берберова. Русских литераторов мгновенно облетела весть об открытке, которую она направила Бунину, приглашая его вернуться из свободной зоны в Париж и уверяя, что «теперь объединение всей русской эмиграции вполне возможно». Ни Гайто, ни другие русские участники Сопротивления не смогли простить Берберовой ее «невольного заблуждения», «исторической недальновидности». До конца своих дней, будучи уже профессором Принстонского университета в США, она будет оправдываться за эти слова, которые «неверно поняли» ее коллеги-литераторы. Однако в те первые три года войны настроения, подобные высказанным Мережковским и Берберовой, среди русской эмиграции не были редкостью. Особенно остро это стало ощущаться после нападения фашистов на Россию.
«На улицах Парижа и на подземных стенах метрополитена расклеены огромные бумажные полотнища, изображающие карту Европы в ее настоящих границах; из каждой страны направлена карающая стрела в сторону России, сливаясь с основной стрелой — германской. Это, одновременно, эмблема бескорыстного «крестового похода» на украинский чернозем и зазыв принять в нем добровольное участие. Относительно отклика на этот призыв сведений точных не имеется; известно только, что в Сенноском департаменте записалось до 10 августа 214 человек неясной национальности; впрочем, один из них несомненный француз» – так в августе 1941 года описывал Осоргин начало призыва добровольцев на Восточный фронт.
Для русских эмигрантов сам факт намерения Германии захватить СССР не был неожиданностью. Еще с марта 1941 года фашисты стали привлекать русских в немецкую армию в качестве переводчиков. Белый генерал Краснов, не таясь, готовил формирование казачества для освобождения России от большевиков вместе с немцами.
«Итак… Свершилось! — писал он 23 июня 1941 года.— Германский меч занесен над головой коммунизма, начинается новая эра в жизни России и теперь никак не следует искать и ожидать повторения 1918 года, но скорее мы накануне событий, подобных 1812 году. Только роли переменились. Россия — (не Советы) — является в роли порабощенной Пруссии, а Адольф Гитлер в роли благородного императора Александра Первого».
Вдохновленный генералом Красновым «Русский общевоинский союз» во всех своих отделениях, находящихся в Софии, Белграде, Праге, Париже, Брюсселе, начинает регистрацию добровольцев для вступления в гитлеровскую армию. Немецкое командование не стремится включать бывших солдат Белой армии в ряды вермахта, однако выражает официальную поддержку профашистски настроенной части русской эмиграции.
25 июля 1941 года в Париже некто Юрий Жеребков выступил с обращением к русской эмигрантской общественности. Он сообщил, что приказом главнокомандующего германскими вооруженными силами во Франции за подписью генерала Бреста от 9 апреля 1941 года был утвержден и признан единственной русской организацией Комитет взаимопомощи русских эмигрантов во Франции. Его цель — руководство эмигрантами, помощь нуждающимся и нетрудоспособным, облегчение русским эмигрантам удостоверения их национальности. Он особо подчеркнул, что «комитет был создан для помощи и содействия всей русской эмиграции, из которой евреи, конечно, исключаются».
«Недавно, — сказал Жеребков, — мне говорил один русский деятель о "традициях" эмиграции. Лучше забудем об этих традициях! Закроем грустную страницу вашего двадцатиоднолетнего существования за границей и откроем новую — свежую. Что на ней будет начертано, зависит отчасти от нас самих, главным же образом от событий стихийного характера, что разворачиваются на наших глазах».
Четырнадцатого июня 1942 года на улице Гальера в доме номер четыре разместилась редакция официального печатного органа жеребковского комитета — газеты «Парижский вестник». Имея политически нейтральное название, газета отличалась откровенной агрессивностью по отношению к Советскому Союзу и неприличным подобострастием по отношению к немцам, которое выражалось в прославлении побед германского командования на Восточном фронте и антисемитских выпадах авторов. Среди них, помимо совершенно неизвестных личностей, неожиданно всплыли бывшие «монпарно».
«Последний номер "Возрождения", последний номер "Последних новостей", в котором редакция, убегая из Парижа, обещает выпуск газеты где-то во французской провинции, — первый номер "Парижского вестника": это — грань, межа, водораздел целых эпох», — восторженно писал Илья Сургучев, будущий автор трогательных романов «Ротонда» и «Детство императора Николая Второго».
Несмотря на презрение, с которым воспринимали публикации в «Парижском вестнике» многие русские «парижане», избежать его чтения было почти невозможно, — газета в то время была единственным источником, из которого можно было узнать официальные сообщения, касающиеся белой эмиграции. По этой же причине трудно было избежать какого бы то ни было сотрудничества с комитетом, возглавляемым Жеребковым. Все русские эмигранты обязаны были там зарегистрироваться и получить новые документы.
Гайто с Фаиной тоже прошли эту процедуру, стараясь как можно скорее покинуть регистрационный пункт и не вступать в лишние, неприятные разговоры. По обрывкам тех фраз, которые они слышали, стоя в очереди, явственно ощущалось, что русские эмигранты, хотя и пришли скрепя сердце на регистрацию, не спешат по призыву Жеребкова расставаться со своими традициями, среди которых первой и главной была любовь и сострадание к родине. И потому вести с Восточного фронта были главной темой в их скорбной очереди. Эти русские симпатизировали не Краснову, а Деникину, который гневно отверг предложение идти на службу к немцам: «Я служил и служу только России. Иностранному государству не служил и служить не буду». Эти русские в кинематографе после просмотра военной хроники узнавали друг друга по заплаканным лицам и по шепоту: «Пожалей, Боже, наш народ и помоги!» И только в одном эти русские были согласны с Жеребковым: в это время действительно открывалась новая страница эмигрантской жизни, которая лишь отчасти зависела от них самих. Для Гайто это «отчасти» означало вступление в борьбу. В процессах «стихийного характера» Гайто был готов поддержать не только движение «против», но уже отчетливо уловимое движение «за».