Действительно, на масонских собраниях встречались люди, которых мирская жизнь обычно друг с другом не сталкивала. На агапах – масонских ужинах – за одним столом вместе с бывшими офицерами, инженерами собирались и бывшие министры вроде Керенского, и настоящие аристократы вроде Вяземского, Шереметева, Орлова-Давыдова, и промышленники вроде Лианозова, и известные деятели культуры вроде Адамовича, Фондаминского, Алданова. Отсюда вполне объяснимы и иные мотивы, скорее психологического характера, побуждавшие русских эмигрантов вступать в масонские ряды. Их довольно просто изложил брат Пьянков в пересказе того же Романа Гуля:
«Все эти разговоры о "братской любви к людям", о "нравственном самоусовершенствовании", "о совокупном познании истины", "О Боге как существе всемогущем, вечном и бесконечном", все это словеса, прикрывающие суетность. Часто человек идет в масонство, чтобы не быть просто обывателем Иваном Ильичом, а стать неким "братом охраняющим входы" или "братом дародателем", и это льстит — чему? Его суетности. Наш "брат" Н. Н. Евреинов правильно развивает теорию "театрализации жизни", так называемого "театра для себя". "Театр для себя" живет в каждом. И вот, когда Иван Ильич преображается из простого обывателя в "брата, охраняющего своды", он входит уже в какую-то роль. И роль эта ему нравится. Пусть экзистенциально он тот же Иван Ильич Перепелкин, но для себя он уже "брат дародатель" или "брат, охраняющий своды". И какие-то в миру знаменитые люди называют его, простого Ивана Ильича, своим "братом"».
Так или иначе, но благодаря исключительной веротерпимости и широте взглядов масонских лож в конце 1920-х – начале 1930-х в них шли молодые и старые, богатые и бедные, православные и иудеи, атеисты и язычники.
Но, упомянув о причинах вторичных, обратимся к основным, так как именно они побудили нашего героя вступить туда, куда его, презирающего ритуалы и обряды, будь то в церкви или на плацу, не могли бы заставить вступить ни мифические связи, ни желание приобщиться к сильным мира сего. Гайто интересовало масонство как таковое. И первое представление о нем он получил от Осоргина, утверждавшего, что «искусство без символов невозможно, а масонство есть искусство».
Гайто был художник, и потому он был готов прийти в ложу хоть сейчас. Он был уже почти брат. Чтобы пройти формальное посвящение, он последовал за Осоргиным на рю де л'Иветт.
Сам Осоргин называл себя приверженцем «осмеянного ордена русских интеллигентных чудаков». Применительно к его судьбе это выражение лишено кокетства. Оно скрывает от профанов намек на вполне конкретное воплощение — многолетний стаж служения масонскому ордену. Осоргин принадлежал к тем людям, которые превыше всего ставили независимость внутреннего мира, полагая это самой высокой нравственной ценностью. Именно эти идеи и привели его в масонство еще во время первой эмиграции до начала мировой войны. В 1914 году он был посвящен в масонство ложе «Venti Settembre» союза «Великой ложи Италии».
Во Франции он присоединился к членам самой многочисленной русской ложи «Северная звезда», которая была подчинена масонскому союзу «Великий Восток Франции». И вскоре занял видное место в ложе.
Вспоминая эту славную деятельность Михаила Осоргина, ставшего в 1938 году досточтимым мастером (одна из высших степеней), известный промышленник и меценат, брат П. Бурышкин писал: «Можно было бы думать, что редкий для эмиграции высокий культурный уровень состава ложи, наличие первоклассных ученых и писателей, с европейской и даже мировой известностью, выдвинут на первое место читанные в ложе доклады и имевшее место их обсуждение, придававшее ложе характер своего рода эмигрантской академии. <…> Но не эта сторона работы останется навсегда запечатленной в сердцах тех, кто был в ее рядах перед войной 1939 года. Та подлинная братская цель, которая соединила в одну семью большинство братьев ложи, будет самым дорогим и самым острым воспоминанием жизни ложи».
Быть может, столь восторженное обобщение несколько идеализировало жизнь ложи и всеобщую братскую любовь, царившую в среде масонов, но в основном характеристика Бурышкина, автора «Истории Досточтимой Ложи Северной Звезды», отражала реальность. Об этом же говорил и сам Михаил Андреевич Осоргин в одном из своих выступлений на заседании ложи: «Масонская работа, какова бы она ни была по ценности, занимает большую часть моей жизни и моих духовных интересов. Все мои личные связи, прежде бывшие, я прервал, оставив только связи с теми, кто мне стал близок по братству. Все, что я пишу, в той или иной мере, явно или тайно, связано с масонскими идеями, как я их понимаю. Если сейчас лишить меня Братства, то у меня останется только жена, которая занята ученой работой по русскому масонству, отчасти в силу моего же влияния. Могу смело сказать, что я пленник Братства Вольных Каменщиков, и вероятно, на весь остаток моей жизни».
Искреннее и трепетное отношение Осоргина к масонской деятельности сыграло не меньшую, а может, и более значительную роль в деле «воспитания новых кадров», чем все его блестящие доклады вместе взятые. В противном случае ни одно из составленных им масонских правил, ни одно из утверждений целей и задач масонства, которые он излагал своим ученикам, не было бы ими услышано.
1. Будем вместе.
2. Будем любить друг друга.
3. Будем говорить о благе свободы.
4. Будем уважать друг друга.
5. Будем устраивать памятные собрания после смерти друг друга.
6. Будем стараться не спорить друг с другом.
7. Будем собираться часто.
8. Платить взносы.
9. Будем не огорчать друг друга.
10. Будем читать доклады на всякие темы.
11. Будем соблюдать ритуалы.
12. Будем хранить тайны.
Эти правила, написанные рукой Михаила Андреевича, втиснутые в расхожие, простые до банальности формулировки, в устах брата Осоргина приобретали особое значение. Их соблюдение вытекало из главной цели масонства, которую Осоргин определял как познание Природы вещей. И теперь Гайто готов был принять и символы — «выраженное в образах наследие вековой мудрости наших предшественников», как называл их Осоргин, и ритуалы — условный язык, служащий оградой от профанского мира. И все, что прежде ему могло показаться детской игрой, — и знаки (прикоснуться правой рукой к левой стороне подбородка — знак молчания), и особые обращения в письмах, и обмены паролями при встречах, и агапы (стол подковой, в середине, то есть на Востоке — мастер; направо — Эксперт, налево – Второй Наблюдатель и Дародатель) — все наполнялось тайным смыслом, поиски которого и привели его в братство.
Но прежде чем пройти обряд посвящения, Гайто предстояло выдержать опрос: ответить, как он понимает, что такое Свобода, Равенство, Братство. Рассказать о своих взглядах на общество, государство, политику, литературу, искусство, мораль, философию, религию, науку. Кандидат в ученики (а статус ученика являлся первой ступенью посвящения) должен был представить свидетельство Префектуры о несудимости.
Опрос Газданов прошел блестяще, что явствует из его дела, которое заводилось на каждого вступающего в масонскую ложу с момента первого собеседования, в котором, как правило, участвовали три человека. Об этом же говорит и тот факт, что еще до официального членства в ложе, то есть до весны 1932 года, по сути он был уже принят в братство. 19 декабря 1931 года Гайто принимал участие в неформальной встрече масонов в одном из кафе на бульваре Монпарнас, где присутствующие оставили свои подписи на книге Жерара де Нерваля «Путешествие на Восток», которую решено было преподнести в качестве свадебного подарка одному из членов ложи «Северная звезда» — Александру (Исааку) Абрамовичу Островскому, женившемуся на Елизавете Моисеевне Кроль, дочери одного из руководящих деятелей масонской ложи. В этом памятном списке имя Газданова стояло вслед за именем Павла Николаевича Переверзева, бывшего министра юстиции Временного правительства, масона высоких степеней и с большим стажем, а вскоре за его подписью следовали автографы братьев Акима Осиповича и Александра Осиповича Маршаков, членов «Северной звезды» с середины 1920-х годов. Таким образом, он уже был брат.