А пока он вполне разделял желание молодых авторов утвердиться в России и, как мы знаем, всячески этому способствовал. Впервые обреченность своих замыслов Михаил Андреевич почувствовал после трагической смерти Ивана Болдырева.

В Париж Болдырев приехал много позже других, в конце 20-х. В Советской России он успел до этого окончить среднюю школу и даже несколько лет проучиться на химическом отделении физико-математического факультета Московского университета. И все же что-то у него не заладилось с советской властью, после чего – арест, ссылка в Нарымский край, бегство оттуда, нелегальный переход границы. Парижская жизнь начинается с везения – Михаил Осоргин выпускает его «Мальчиков и девочек».

Однако успеха книга не имела. Повесть Болдырева напоминала советскую книжку какого-то Огнева «Дневник Кости Рябцева». И у того, и у другого речь шла о советской школе, о мальчиках и девочках. Почти так о мальчиках и девочках писала Лидия Чарская лет двадцать пять-тридцать назад и потому это выглядело несколько старомодно.

Отзывы на книгу подействовали на Болдырева удручающе. Гайто был с критиками согласен, но Ивана Андреевича искренне жалел. Его судьба производила на Газданова гнетущее впечатление. Болдырев с трудом переносил парижское одиночество и очень тосковал по матери, оставшейся в России. При встрече на улице окликать его было бесполезно; у Болдырева развивалась глухота. А ведь на жизнь он зарабатывал частными уроками. Как это было возможно, Гайто не понимал.

Обо всем этом он вспоминал, стоя у постели Ивана Болдырева, принявшего огромную дозу веронала. Спасти его уже было нельзя. Знакомая Гайто со времен Гражданской войны свинцовая пленка уже заволакивала глаза умирающего. Взгляд Гайто случайно упал на лежащую у постели книгу: то ли кто-то ее раскрыл, то ли сам Болдырев держал ее в руках незадолго до принятия рокового решения. Роман Осоргина «Свидетель истории» лежал открытым на авторской надписи, видимо, завершавшей какой-то разговор: «Иван Андреевич, и все-таки нужно ехать в Россию. М. Осоргин, 29 апреля 1933 г.».

Внутренне Гайто был согласен с обоими. Для него вопрос стоял именно так: или жить, но в России, или умереть в Париже. Об этом он пишет матери во Владикавказ. Та находит в себе силы ответить сдержанно и мудро: ее саму удивляет, что, несмотря ни на какие тяготы существования, мысль о самоубийстве никогда не посещала ее. Что же касается возвращения в Россию, то она просит его не торопиться.

«Я лично с удовольствием отдала бы жизнь за то, чтобы тебя увидеть, услышать твой голос, посмотреть на тебя, побыть с тобой хотя бы несколько месяцев, — писала мама, — так что “желать”, чтобы я то же чувствовала, что и ты, от свидания нашего – не надо, mais tu ne reviendras que dans un an, n’est ce pas? Pas avant. Все надо обдумать, иметь все необходимое на руках».

Но Гайто настораживала фраза, написанная ею по-французски: «но ты ведь вернешься только через год, не так ли? Не раньше». Мать старалась привлечь его внимание и давала понять, что не все темы можно обсуждать открыто. И Гайто решил дожидаться более определенной ситуации.

В следующем письме мать опять добавляет: «P.S. Обязательно надо иметь письма от A.M. Это непременное условие, Не надо ничего делать опрометчиво, все нужно делать обдуманно и спокойно. Целую крепко. Мама.

P.P.S. Неужели мы свидимся???»

Понимая, что фотокопии старого письма для советских чиновников может быть недостаточно, Гайто пишет в Москву. Напомнив о благожелательном отношении Горького к его творчеству, Газданов коротко рассказывает о себе, поскольку не рассчитывает, что пожилой писатель помнит все перипетии его жизни: «Сейчас я пишу это письмо с просьбой о содействии. Я хочу вернуться в СССР, и если бы вы нашли возможность оказать мне в этом Вашу поддержку, я был бы Вам глубоко признателен.

Я уехал за границу шестнадцати лет, пробыв перед этим год солдатом белой армии, кончил гимназию в Болгарии, учился четыре года в Сорбонне и занимался литературой в свободное от профессиональной шоферской работы время.

В том случае, если бы Ваш ответ — если у Вас будет время и возможность ответить — оказался положительным, я бы тотчас обратился в консульство и впервые за пятнадцать лет почувствовал, что есть смысл и существования, и литературной работы, которые здесь, в Европе, ненужны и бесполезны».

Вскоре вместо ответа Гайто узнал из газет о кончине Горького. И лишь спустя много лет в архиве Горького будет обнаружен черновик последнего его письма Газданову:

«Желанию Вашему возвратиться на родину — сочувствую и готов помочь Вам, чем могу. Человек Вы даровитый и здесь найдете работу по душе, а в этом скрыта радость жизни».

Увы, этих ободряющих слов Газданов никогда не прочтет. Само письмо Горького исчезло.

Смерть Горького положила конец надеждам на публикации и возвращение писателей в Россию. Гайто еще попытается обратиться в советское консульство с просьбой рассмотреть вопрос о въезде, приложив к документам горьковский отзыв на свой роман. Но ответа не последует. Таким образом, прекрасные инициативы Осоргина не получили продолжения в судьбе Гайто – в 1936 году вопрос о возвращении на Родину будет закрыт. Зато иные осоргинские чаяния в это время нашли куда более успешное воплощение.

БРАТСТВО ВОЛЬНЫХ КАМЕНЩИКОВ

В следующие два года после триумфа «Вечера у Клэр», когда шум вокруг фигуры Газданова стал стихать, в его жизни произошло событие внешне незаметное, однако не менее значительное, чем посвящение в писатели. Он вступил в масонское братство.

Анкетные данные, на которые опирается повествование о судьбе любого человека, — происхождение, образование, военная служба, работа, профессия, семейное положение — с членством в масонской ложе никак не связаны. Никаких формальных последствий вступление в братство не имеет, и потому рассказать о биографии Гайто, не касаясь этого факта, можно. Представить же его образ и характер, обходя молчанием тайную сторону его жизни, нельзя. Впрочем, и осветить ее достаточно полно не представляется возможным. Все подлинное в масонской деятельности остается неуловимым, а те факты, что прежде считались покрытыми завесой таинственности, на поверку оказываются хорошо известными и мало что объясняют в этом загадочном объединении.

Мы не будем затрагивать ни историю возникновения масонского ордена в Европе, ни историю основания лож в России. Мы не будем касаться тем, начинающихся со слова «масонство», далее неизбежно — «… и православие», «… и сионистский заговор», «… и Февральская революция», «… и союз с большевиками». Для удовлетворения такого рода интереса существуют более информированные источники. Мы обратимся лишь к периоду, который был назван летописцами истории франко-русского масонства «сказочной эпохой рю де л’Иветт». Свидетелем этой эпохи и стал Гайто.

При всей таинственности масонских организаций адреса, обозначенные как места собраний братьев, найти в парижском справочнике было не труднее, чем адрес Английского клуба. Поэтому с середины 1920-х годов словосочетание «улица Иветт дом 29» в сознании русского эмигранта прочно ассоциировалось с тайным братством. Оно было таки же привычным, как для современных москвичей дом Булгакова на Патриарших прудах, — не многие в нем бывали, но с чем он связан, знают все.

Дом на парижской улице Иветт сыграл в судьбе нашего героя не менее значительную роль, чем дядин дом на Кабинетской в Петербурге или дом Пашковых в Харькове. Он стал местом рождения брата Газданова.

В 1917 году русским масонам, имеющим на родине более чем вековые корни, «по техническим причинам» пришлось на время прервать свою деятельность. И только через несколько лет в Париже, придя в себя, вольные братья возобновляют свои собрания.