На земском съезде в Москве 13-15 сентября, заседавшем на этот раз открыто и беспрепятственно, было постановлено продолжить борьбу за расширение прав народного представительства и за всеобщее голосование; но выдвигавшийся слева лозунг бойкота «Думы 6 августа» был отвергнут. Самой яркой чертой съезда было появление польских делегатов. После июльского съезда бюро земских и городских деятелей вошло в соглашение с польскими националистами; на съезд была внесена резолюция о широкой автономии Польши. Против этого энергично возражал только А. И. Гучков - впервые получивший известность в широких кругах именно этим своим выступлением. Съезд принял автономию большинством 172 против 1; но московские купцы отправили к Гучкову особую делегацию, чтобы его благодарить.

15 сентября возвратился из Портсмута С. Ю. Витте. Всюду за границей его шумно чествовали, приписывая сравнительно благоприятные условия мира его дипломатическому искусству. Витте всегда умел поддерживать хорошие отношения с иностранной печатью и с банковскими кругами - прочные связи установились еще в те времена, когда он был министром финансов - и мастерская реклама неизменно сопутствовала всем его выступлениям.

В России также ждали от него много. Репутация оппозиционности, приобретенная за последние два года, отчасти мирила с ним «общественность», тогда как бесспорные достижения эпохи его руководства русскими финансами создали ему славу крупного государственного человека. Успех в Портсмуте еще укрепил и возвеличил эту репутацию: «Все имена затмевает Витте», - писал «Русский Вестник». Государь милостиво встретил русского уполномоченного и пожаловал ему титул графа. Злые языки потом называли его «графом Полусахалинским».

Занятия в высших учебных заведениях начались в непривычных условиях автономии. Начальством были теперь выборные ректоры: кн. С. Н. Трубецкой в Москве, проф. И. И. Боргман в С.-Петербурге и т. д. Студенты беспрепятственно устраивали сходки по вопросу о том, можно ли начинать учиться (в феврале ведь решено было бастовать «до Учредительного собрания»). Революционные партии, в первую очередь с.-д., воспользовались создавшимся положением. Они начали превращать студенческие сходки в народные митинги. Контроля не было; посторонние свободно проникали в университеты, предоставленные в ведение профессуры. На митингах обсуждались все политические вопросы дня: студентам говорили - не захотите же вы пользоваться одни свободой собраний? Не станете же вы закрывать двери перед народной массой? Попутно выдвигались требования о том, чтобы уж не профессура, а студенты распоряжались в университетах. В Петербурге был объявлен «бойкот» семи профессорам «за реакционное направление»; сходка постановила не допускать их лекций. Это вызвало протесты не только в «Новом Времени», но и в «Освобождении». П. Б. Струве писал: «Нельзя ни за кем, даже за студентами, признать право на привлечение к суду за образ мыслей… Я не желаю в этом подчиняться никакому участку, все равно, чем бы он ни был украшен - двуглавым орлом или фригийской шапкой, и ведет ли его зерцало свое происхождение от Петра Великого или Карла Маркса».

Кн. С. Н. Трубецкой, сознававший, что автономия создает обязанности и перед властью, объявил, что в случае допущения посторонних в аудитории Университет будет закрыт - и действительно закрыл его 20 сентября. «Я гарантирую вам свободу ваших собраний, - сказал он студентам, - но как ректор, как профессор, как общественный деятель я утверждаю, что университет теперь не может быть общественным собранием». Это произвело на студентов некоторое впечатление. Часть курсовых собраний высказалось за возобновление занятий без митингов. Кн. С. Н. Трубецкой отправился в С.-Петербург, желая убедить власть издать общий закон о свободе собраний, чтобы отвлечь «политику» от университетских стен. На совещании у министра народного просвещения 28 сентября ему стало дурно; и в тот же вечер он скончался от сердечного припадка. Тело кн. С. Н. Трубецкого провожали на Николаевский вокзал в Петербурге высшие представители власти, и государь прислал венок из белых орхидей, а в Москве похороны первого выборного ректора были использованы для революционной демонстрации, завершившейся рядом уличных столкновений с полицией.

Вскоре после заключения Портсмутского мира государь осведомил министра иностранных дел о Бьеркском договоре. Гр. Ламздорф был смущен его содержанием; он указал, что Франция едва ли пойдет на такое тройственное соглашение, и затребовал от русского посла в Париже Нелидова заключение о неприемлемости сближения с Германией для французских политических кругов. Неожиданным союзником гр. Ламздорфа в этом вопросе оказался Витте, всегда проповедовавший - и до, и после этого инцидента - именно такой союз «материковых держав».90

Государь 24 сентября написал императору Вильгельму: «Через несколько дней мир будет ратифицирован. Наш Бьеркский договор должен был бы вступить в силу… Если Франция откажется присоединиться, смысл ст. 1-й радикально меняется. У меня тогда не было при себе всех документов. Наши отношения с Францией исключают возможность столкновения с ней… Если она откажется, редакция договора должна быть изменена».

Государь, таким образом, желал сохранить самый договор, но считал нужным внести в него оговорку. На какой случай? Очевидно, речь шла о весьма маловероятном в ту эпоху «казусе» французского нападения на Германию. Россия в таком случае, конечно, не обязана была поддерживать Францию; но в то же время близкие и доверительные отношения между штабами, сложившиеся в результате военных конвенций, не позволяли ей выступить и против Франции. Так как в Бьерке речь шла о союзе против Англии, такая чисто теоретическая возможность была оставлена в стороне; но это давало противникам договора «зацепку» для критики.

Витте в то же самое время (25 сентября) писал гр. Эйленбургу о своей «полной солидарности» с Бьерке и о том, что надо только «устранить некоторые препятствия».

Митинги в университетах были только частью того возбуждения, которое начало нарастать со второй половины сентября. В Москве одна за другой разыгрывались забастовки - то в типографиях, то в пекарнях, то на различных заводах. Бастующие устраивали уличные шествия. 22, 24 сентября были столкновения с полицией. В С.-Петербурге, где стояли гвардейские полки, волнения не выливались на улицу; но во всех учебных заведениях происходили многотысячные митинги; толпы рабочих наполняли аудитории; революционные ораторы выступали открыто, и толпы упивались доселе неслыханными «запретными» речами.

В то же время в высших правительственных кругах шли частные совещания о создании объединенного правительства ввиду предстоящего открытия Г. думы. Витте на них заявлял себя сторонником конституционной реформы и надменно громил всех, кто пытался ему возражать. Особенно резкие столкновения у него были с В. Н. Коковцовым. Значительное большинство высшей «бюрократии» склонялось на сторону Витте. Эти настроения на «верхах» быстро делались известными в обществе, в кругах Союза освобождения и Союза союзов, и увеличивали самоуверенность противников власти. Там не хотели дожидаться Гос. думы, считая, что избирательный закон обеспечивает правительству «покорное» крестьянское большинство. Лозунг бойкота Думы был весьма популярен среди интеллигенции, тем более, что ни она, ни рабочие не имели права голоса; но отказ идти в Думу означал переход на другие пути борьбы. Революционные и оппозиционные партии в этот момент сходились на общей цели созыва Учредительного собрания для установления российской конституции и на желательности выступить до созыва Думы, назначенного на середину января. Выступить - но как? Хотя революционные партии и располагали некоторым количеством оружия, вооруженное восстание казалось безнадежным, а террор как будто исчерпал свои возможности.