Скульптура зато дала мало интересного; из многочисленных памятников, воздвигнутых на площадях и улицах русских городов, своеобразной силой выделялся памятник императору Александру III на площади перед Николаевским вокзалом в С.-Петербурге.

В архитектуре было мало оригинального и нового. Музей изящных искусств (имени императора Александра III) в Москве, в классическом стиле церкви Спаса на водах и Романовская «юбилейная» в Петербурге, Федоровский собор в Царском Селе, созданные по древнерусским образцам, - наиболее заметные здания этого периода. (Менее удачна была церковь Спаса на крови, построенная на месте убиения императора Александра II, в стиле Василия Блаженного).

Организованная в 1913 г. в Москве Романовская церковно-археологическая выставка, устроенная в 1913 г. в Чудовом монастыре, и выставка древнерусского искусства Императорского археологического института дали возможность широким русским кругам познакомиться с русским искусством XIV-XVII вв., которое так ценил государь. Художественное значение русской иконописи впервые получило должную оценку. «Эти выставки, - отмечал к.-д. «Ежегодник Речи», - самое крупное событие в русской художественной жизни за последние годы».

В области театра также проявлялись новые течения. Московский Художественный театр, с его совершенством отделки и сотнями репетиций, переставал быть «последним словом»; начиналось увлечение «стилизациями». В театре Комиссаржевской выдвинулся режиссер Мейерхольд, ставивший пьесы в упрощенных декорациях, с условно подчеркнутой игрой артистов. Возник своеобразный и остроумный театр пародий «Кривое зеркало», подобных которому не было в Зап. Европе. «Старинный театр» старался воскресить средневековые мистерии, пьесы Сервантеса, Лопе де Вега, Кальдерона. Большой успех имели театры художественных миниатюр (самый известный из них - «Летучая мышь» Балиева). В «кабачках поэтов» такие миниатюры соединялись с декламацией стихов, с художественными танцами.

Мировую известность получил в эти годы русский Императорский балет; его гастроли за границей были подлинным событием художественной жизни; имена антрепренеров С. Дягилева, Анны Павловой, Нижинского, Фокина прославились далеко за пределами России.

Россия 1914 г. была в гораздо меньшей степени отравлена политикой, чем Россия 1904 г. Политические партии имели весьма малое значение. Партией интеллигенции оставались по преимуществу к.-д.; партией земцев - октябристы; промышленные круги за последние годы от октябристов передвинулись к прогрессистам, тогда как более правые течения не имели за собой (кроме разве поместного дворянства) какого-либо определенного общественного слоя, но находили немало сторонников в русских народных массах, преимущественно городских, в Западном крае.

Социалисты-марксисты (с.-д.) пользовались значительным влиянием в рабочей среде и обладали, пожалуй, наиболее совершенной партийной организацией, несмотря на то, что не имели «легального» существования. Социалисты-народники (с.-р., трудовики, нар. социалисты) имели много сторонников среди деревенской полуинтеллигенции. Но, кроме, быть может, с.-д., ни одна партия не развивала широкой планомерной пропаганды в стране.

Ни интеллигенция, усомнившаяся в своей прежней вере и не нашедшая новой, ни примитивно-социалистическая полуинтеллигенция не обладали ни политическим опытом, ни широким государственным кругозором. Среди бесформенной «общественности» по-прежнему только царская власть, опиравшаяся на крепкие традиции и долгий опыт правления, обладавшая испытанными кадрами исполнителей своих предначертаний, могла направлять жизнь многообразной страны. Эта власть, стоявшая вне и выше интересов отдельных групп и слоев населения, одна могла проводить глубокие реформы, как доказал пример закона 9 ноября. Законодательные учреждения могли служить ей не столько опорой, сколько порою полезным тормозом, а также измерительным прибором, показывающим «температуру» и «высоту давления» в стране.

«Царская власть, - писал б. член Гос. Думы бар. А. Д. Мейендорф (как бы повторяя слова Пушкина в его известном письме к Чаадаеву), - представляется мне наиболее европейским из русских учреждений, может быть, единственным европейским… Россия была страной причудливых мечтаний, в которой императорская власть была наименее эксцентричным центром».203 Отметив, какую малую роль играло происхождение при назначениях на высшие государственные должности в России, бар. Мейендорф заключал: «Российская Империя была самой демократической монархией в мире».

Несмотря на рост народного богатства и просвещения, еще оставались верными слова К. Н. Леонтьева, написанные почти полвека перед тем, о глубокой подвижности всей почвы и всего строя в России.

«Особенно благоприятную почву для социальных потрясений, - писал в феврале 1914 г. П. Н. Дурново, - представляет, конечно, Россия, где народные массы исповедуют принципы бессознательного социализма. Несмотря на оппозиционность русского общества, столь же бессознательную, как и социализм широких масс населения, политическая революция в России невозможна, и всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое. За нашей оппозицией нет никого, у нее нет поддержки в народе…»

И Дурново указывал, что самой большой ошибкой в случае возникновения смуты были бы уступки интеллигентским кругам: этим правительство только ослабило бы себя в борьбе с социалистическими элементами. «Хотя это и звучит парадоксально, но соглашение с оппозицией в России безусловно ослабляет правительство. Более чем странно требовать, чтобы оно серьезно считалось с оппозицией и ради нее отказалось от роли беспристрастного регулятора социальных отношений».

Государь, без сомнения, разделял эти мысли. Он не имел намерения без крайней государственной необходимости отступать от дарованных им самим основных законов; в этом отношении упорные слухи в стране не имели под собой реальной почвы. С 3 июня 1907 г. было допущено всего одно отступление, и то не от буквы, а от духа основных законов: проведение П. А. Столыпиным закона о западном земстве по ст. 87-й. Но государь в то время не считал возможным увеличить влияние «общественности» на ход государственных дел: он не видел ни в Думе, ни в русском обществе вообще таких элементов, которым императорская власть имела бы право передоверить судьбы России.

С первого года своего правления - и даже раньше, еще будучи наследником, - государь уделял особое, исключительное внимание азиатской миссии России. Это одинаково относилось и к внешней, и к внутренней политике.

На фоне общей картины могучего роста Российской империи особо выделялось развитие ее азиатских владений. Сбывались слова Ломоносова: «Российское могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном».204 Конечно, северные пространства Сибири, с их тундрами и вечной мерзлотой, не открывали широких возможностей; на их восьми миллионах кв. верст как было, так и оставалось всего около полумиллиона жителей, на две трети якутов и кочевых северных инородцев.205 Но к югу от 55-58 параллелей простиралась полоса в несколько сот верст шириной, от Урала до Тихого океана, с площадью свыше 4 миллионов кв. верст. Гористый характер местности и отдаленность от морей делали ее климат суровее европейского; ее скорее можно было сравнить с Канадой, чем с Соед. Штатами. Это был плодородный край, с большими, почти неиспользованными естественными богатствами. А дальше, за полосой пустынь, была еще Средняя Азия, сравнительно густо населенная инородческими племенами, область хлопка, плодовых садов, виноградников. Вассальные княжества Хива и Бухара составляли как бы переход к полосе сфер влияния - Сев. Маньчжурии и Монголии, где русское преобладание было официально признанным, и Китайского Туркестана, где оно начинало пускать корни.