– И что потом было?

– Потом его менты стащили со сцены и куда-то поволокли. Дальше я не знаю.

– Мне многие его стихи, – сказала Алиса. – Кажутся грязными. Поэтому не ходила.

– Многие его стихи и есть грязные. Как и песни. Но есть и несколько чистых. Я их тоже не сразу услышал. Зато когда услышал… да на фоне прочего…

– Что изменилось?

– Они настолько чистые, что за них можно всю остальную грязь простить.

Мы дошли до Грибанала и повернули к Спасу, который на крови. Вечер был замечательный. Небо отодвинулось от крыш, апрель набирал силу. Ветер был сырой, но уже не такой холодный. Сновали под ногами деловитые голуби. В канале курсировали утки.

– Здесь можно купаться?

– Где?

– В канале.

– Конечно.

– Что, правда?

– А почему бы и нет, – пожала плечами Алиса. – Зараза к заразе не пристает.

– Глядя на тебя, можно подумать, что пристает, – парировал я.

– Не остри.

– Сама не остри.

Показался Русский музей. Как верно пел Борис Борисович: даже в Русском музее не забаррикадируешься от красоты. Я взглянул на носы своих ботинок. Они были в грязных брызгах. Перевел взгляд на обувь Алисы. Она была идеально чистой. Как им это удается? Ведь идем вместе, темп одинаковый, по одним и тем же лужам…

– А ты поэзию любишь, что ли? – спросила Алиса.

– Я стихи хорошие люблю. Теперь настоящие поэты почти вывелись. Потому что музыкальные тексты, пусть и такие мощные, как у БГ, Макаревича или Кормильцева из Наутилусов, – это все же не стихи. Бродский был, но умер. Стихов гениальных оставил достаточно, а подражателей – даже больше, чем твой Тарантино. Вывелись именно поэты. Пишут, пишут. Верлибрами разными друг в друга кидаются. Петушатся. А как припрет: сочиняют за штуку-другую баксов поганенькие памфлетики на заказ для политических партий… Хорошие стихи писать сложно! Не только в техническом плане. Чест-ным надо быть, абсолютно честным, чтобы это делать… Жить надо, как пишешь…

Алиса поморщилась.

– Ты щас говоришь, как моя тетушка говорила, когда у нее климакс начался.

Я закусил губу. Стало обидно. Но Алиса права. Та же высокопарная болтовня.

– Смотри, – дернула она меня за рукав. – Котяру вон под фонарем видишь?…

– Ну, вижу.

– Без “ну”. Тень от него клевая, да?

– Похожа на тень располневшего Бэтмэна.

Алиса пихнула меня в бок.

– Что?! – сказал я. – Она действительно похожа на тень располневшего Бэтмэна!

– Шутка, повторенная дважды, смешнее вдвойне?

Положительно мне симпатична эта девушка.

Мы опять повернули. А на концерте в “Фобосе” я лично не присутствовал.

Я увидел рыжее здание, затянутое целиком зеленой сетью: напоминало плесневую вуаль на конопатой невесте. Еще был синий заборчик с редкими промежутками, через которые следует попадать в разные помещения неформального типа. У одного такого промежутка толпились эмоподобные подростки. Ничто не ново под луной.

– Пришли, – констатировал я. – Трэш-бар.

– По сравнению с ними, – сказала Алиса, кивая на толпу подростков. – Ты уже выглядишь старпером.

– Да пошла ты, дура! – ласково сказал я.

– Сам пошел, идиотина! – не менее ласково ответила Алиса.

И мы двинулись вперед.

16.

– Куда ты на красный прешь, дебилоид?! – заорал, высунувшись из вишневой “девятки”, мужик с густыми, как у Сталина, усами и запоздало бибикнул.

– Не ори.

– Че ты сказал?! – воинственно бросил мужик, но из машины вылезать не стал: поосторожничал. – Ты не вякай там!…

Видок у меня был тот еще: опухшее небритое лицо, воспаленные глаза, забинтованные пальцы торчат из рукавов плаща. Окружающий мир не вписывался в мое сознание. Я ограничился разгибанием среднего забинтованного пальца в его сторону. На светофоре уже вовсю горел зеленый. Мужик что-то продолжал кричать вслед, но я не слушал. И я думал, что было бы совсем неплохо, если бы он меня сбил. Проблемы, реальные и нереальные, перестанут тогда существовать. Наступит тишина.

Я бы погрузился в Море Спокойствия. Никакой тебе дружбы и любви. Ни-че-го.

Днями я бродил по опустевшим городским улицам. Часами сидел на набережной и смотрел, как хлопья снега кружатся, кружатся в стылом воздухе, падают в черную воду Волхова и исчезают. Ни-че-го. Алкоголь прекратил действовать. Пришла эта тупая ноющая боль. Я чувствовал, как сотрясается на виске жилка. Отзвук. Где-то внутри головы неутомимый кузнец бьет громадным молотом точно между полушариями: скоро они расколются надвое, будто половинки грецкого ореха. Скоро. Скорей бы…

Это была ломка. Наркотик по имени Полина закончился. И я был не в курсе, когда новая доза. И будет ли она вообще.

Как и всякий наркоман, я был готов унижаться и просить, стоя на коленях. Но никому мои колени не нужны. И деньги не нужны. А что? Что?!

…Я лежал на борозде между половинками дивана, куда набивается всякий сор вроде шелухи от семечек. За окном – кусочек грязно-фиолетового неба, черные ветки тополей и красные глаза телевышки. Может, мы с ней не стыкуемся по гороскопу? Я – Лев, она – Рыба. Что мы вместе? Вместе мы типа: морской лев. Ластоногое животное семейства ушастых тюленей. Не царь зверей.

Натягивал шерстяное одеяло без пододеяльника до подбородка и боролся с ненавистью к людям. Бороться выходило плохо. Еще бил озноб.

Потом небо стало грязно-голубым. Утро.

Я вздохнул, откинул одеяло. Встал. Ноги дрожали. По комнате гулял сквозняк. На термометре – минус два; снежная крупа на узких плечах сарайчиков. Пошел на кухню, где хрустнул упаковкой, извлекая капсулы аспирина с витамином С. Запил лекарство холодной водой из чайника – язык коснулся этой шершавости, накипи носика. Открыл холодильник. Оттуда пахнуло гнилью, лампочка не горела. Пощелкал включателем на стене: хрена лысого, нет света! Умываться придется в темноте.

Кран в ванной издал сморкающий звук, ржавые капли на белой раковине…

Я представил, как вешаюсь, закрутив петлю из галстука (синий в тонкую полоску), и вспомнил, что галстука у меня нет.

Или вскрываю вены одноразовым козьей ножкой “Жиллет” с зеленой увлажняющей полоской… и прилипшими волосами из подмышек. Нет.

А ножи – вообще тупые: и теплое говно не разрезать…

Или прыгаю с телевизионной вышки, и меня провожает красный взгляд…

Или…

В дверь постучали.

– Кто там?

– Экспресс-почта. Служба доставки.

Я отпер дверь. Отпиралась она туго, распухла от сырости, цеплялась дерматиновой обивкой за торчащие из пола шляпки гвоздей. Выглянул. На лестничной площадке было темно и пахло кислятиной.

Почтальон вручил конверт. Я кое-как расписался.

– Спасибо. Всех благ.

Почтальон исчез. Я взглянул на конверт. Письмо от Полины. Письмо, а не смс?

Как он узнала мой адрес? Впрочем, это не важно. Это довольно просто.

Возвратился на кухню, положил конверт в белое чайное блюдце. Чиркнул спичкой и подпалил уголок письма. Огонь с жадностью набросился на бумагу.

– У тебя ничего не выйдет! – сказал я и уже в следующую секунду вы-хватывал письмо из пламени и тушил, обжигая кожу ладоней.

Из конверта выпала наполовину обугленная картонная фигурка. На обороте было окончание моего имени, возраст и род занятий. Я усмехнулся. Не поверил.

– Не верю, – произнес вслух.

Вспыхнул свет. Загудел холодильник. Это был знак.

Тогда я нашел ручку, сел за стол и стал писать стихотворение. Для нее.

Дописал стихотворение поздним вечером. Отправил сообщением на ее номер. Я первый раз отправлял на ее номер сообщение.

– Расставь знаки препинания, – попросил я.

И стал ждать ответа.

Лежал на борозде между половинками дивана, куда набивается всякий сор вроде шелухи от семечек. За окном – кусочек грязно-фиолетового неба, черные ветки тополей и красные глаза телевышки.

Наконец я услышал заветную трель. Ответ пришел. Я дождался.