Швейцар же Никита был резкою противоположностью Филиппа. Никакие нежные чувства не были доступны его пониманию; всегда грубый, свирепый, он наводил страх на все училище, признававшее в нем неумолимого дисциплинера. Он был бессменным дежурным на парадной лестнице и почти никогда не спускал с плеч красной придворной ливреи, благодаря которой имел неотразимо-величественный вид и ради которой назывался «кардиналом Ришелье». Никита был злейшим врагом всякого ухаживания и до пены у рта преследовал всякого искателя любви у воспитанниц. По вечерам, когда местные Дон-Жуаны, из старших воспитанников, спускались по лестнице к дверям женского отделения и через замочную скважину беседовали с своими «предметами», швейцар, как хищный ястреб, набрасывался на жертвы легкомыслия и доставлял их с жалобою начальству.

На всякого мудреца довольно простоты! Наученные горьким опытом влюбленные воспитанники придумали способ, благодаря которому можно было избежать преследования Никиты. Перед условным часом свидания они посыпали всю лестницу песком, который мешал подкрадываться к ним швейцару. Его шаги становились слышными издалека. Но, как ни были хитры воспитанники, Никита был хитрее. Он ползком на животе взбирался во второй этаж и с остервенением ловил юных воздыхателей. Покойный И. Е. Чернышев удачно изобразил Никиту в своих талантливых рассказах «Уголки театрального мира».

IV

Директор императорских театров Александр Михайлович Гедеонов, которому я обязан своей карьерой, почти в самом начале моей службы вышел в отставку, так что мои о нем воспоминания ограничиваются только несколькими эпизодами из его жизни, слышанными мною от товарищей.

Несмотря на свой вспыльчивый характер и наружную суровость, он был любим всеми подчиненными. Красноречивым доказательством этого может послужить то, что когда минуло двадцатипятилетие его директорской деятельности, все артисты, по инициативе И. И. Сосницкого, на собственные средства отлитографировали его портрет с такою трогательною надписью: «Благодарное сословие артистов составило между собою и для себя».

В обращении с подчиненными он был суров и говорил всем без исключения как мужчинам, так и женщинам «ты». Конечно, никто на это не обижался, так как большинство служило под его начальством чуть ли не с детства.

Будучи нервным и раздражительным, он не умел сдерживаться и так иногда кричал на актеров и на своих чиновников, что те буквально шалели от его распеканий, часто совершенно неосновательных и беспричинных. Любимым его выражением во время выговоров была угрожающая фраза: — Я тебя в солдаты отдам!

Были случаи, что в пылу гнева Александр Михайлович говорил это даже женщинам.

Разумеется, ни разу в жизни он не подвергал никого из актеров или чиновников такому строгому наказанию, но все-таки над виновными творил самосуд безапелляционный. По его распоряжению даже «первых сюжетов» сажали под арест в так называемую «трубную»[3], и не только за проступки, содеянные по службе, но и по частным взысканиям. Так было с актером B. Г. Васильевым 1-м. Однажды Гедеонов посадил его в эту трубную по жалобе кухарки, которая явилась к директору и сказала, что Василий Григорьевич ее поколотил.

— Александр Михайлович никаких моих оправданий не принимал в соображение, — рассказывал Васильев, — вспылил, закричал, упрекнул меня в жестокости и заставил пробыть вод арестом всю Святую неделю. Я клялся ему всеми святыми, что пальцем ее не тронул, что она по злобе на меня насплетничала, но директор слышать ничего не хотел, никакими резонами и уверениями не мог я смягчить его сердца.

Чиновники, заведовавшие хозяйством и счетною частью, в директорство Гедеонова наживали большие капиталы. Они, во рассказам очевидцев, до того бесцеремонно пользовались добротою и доверчивостью директора, что заставляли изумляться всех, близких к театру людей, которые утверждали, что это все было известно самому Александру Михайловичу, во что он не принимал никаких мер пресечения только благодаря своему мягкосердию. Он будто бы жалел отдавать под суд своих излюбленных чиновников. Рассказывали, что как-то Гедеонов вышел из терпения и громогласно стал распекать своих подчиненных, которые прикинулись невинными агнцами и смиренномудро выслушивали директорские справедливые упреки. Александр Михайлович говорил внушительно и долго, так долго, что в конце концов надоел сам себе и закончил свою нотацию такою неподражаемою фразою

— Впрочем, воруйте!.. Воруйте, черт вас возьми… Воруйте, пока я здесь…

В хозяйственном отношении Гедеонов был невозможно-плохой администратор. Он держал себя большим барином и на все недостатки управляемого им учреждения смотрел сквозь пальцы. Например, театральные кассы были почти бесконтрольны. Кассиры чувствовали себя полновластными хозяевами и с вырученными за билеты деньгами обращались весьма неосторожно.

Является однажды Гедеонов в Александринский театр и самодовольно обводит глазами залу, наполненную народом.

— Удивительно, — сказал он сопровождавшему его чиновнику, — мне донесли, что эта пьеса не делает сборов, между тем публики очень много. Что же это значит?.. Позови-ка сюда кассира.

В директорскую ложу входит кассир.

— Каков сегодня сбор? — опрашивает Александр Михайлович.

— Триста сорок два рубля, ваше превосходительство, — отвечает кассир.

— Неужели только 342 рубля? Не может этого быть.

— Могу представить книжку с билетами.

— Этого не нужно, — мягко и не без иронии заметил директор, — но сделай для меня одолжение, накинь еще хоть сколько-нибудь.

Благодаря своей вспыльчивости и невоздержанности, Гедеонов довольно часто наталкивался на водевильные недоразумения, которые, однако, не приучали его к осмотрительности. Например, требует он к себе как-то конторского чиновника для должного внушения за какие-то служебные промахи и в ажитации расхаживает из угла в угол по своему кабинету, который находился рядом с его канцелярией. Вдруг слышит он несмелый шорох в канцелярии. Поспешно выбегает из кабинета и на ходу начинает кричать:

— Ты это что же? Опять жалоба? Опять неисправность? Когда же я вас, подлецов, приучу к порядку? Я больше не намерен терпеть твои проделки и завтра же упрячу тебя в рядовые. Ах, ты…

И пошел, и пошел. Стоявший перед ним господин с удивлением рассматривал расходившегося директора, и когда, наконец, тот остановился перевести дух, незнакомец вежливо спросил:

— Позвольте узнать, ваше превосходительство, вы со всеми так обращаетесь, кто желает абонироваться на ложу в итальянскую оперу?

— На какую итальянскую оперу? Ты с ума сошел или вздумал меня морочить?

— Нет, я-то, слава Богу, нахожусь в полной памяти, а вот про вас этого сказать нельзя. Как вы можете на меня так кричать… вы верно принимаете меня за кого-то другого?

— Вы кто? — вдруг, резки изменив тон, спросил Александр Михайлович.

— Такой-то… Желая абонироваться на представления итальянской оперы и не зная, как это сделать, я зашел сюда, в квартиру директора, попросить его об этом, но…

— Извините меня… ради Бога… я вас точно… принял за другого, сконфуженно перебил его Гедеонов, — я вам сейчас же все устрою.

И, конечно, моментально исполнил просьбу незнакомца.

Подобный же случай был с ним и в Москве, куда он часто наезжал по делам службы. В московских театрах он слыл за грозу: все перед ним там трепетали более, нежели перед тогдашним управляющим московскими театрами А. Н. Верстовским, очень строгим и взыскательным начальником.

Перед самым отъездом Александва Михайловича из Москвы в Петербург, какой-то хорист тяжко провинился. Рапортом доложили об этом директору, сделавшему тотчас распоряжение о вызове этого хориста к нему на следующее утро. В назначенный час тот является в приемную Гедеонова и застает там своего сослуживца, тоже хориста, пришедшего просить о прибавке жалования.