Я познакомился с Куликовым во время его полнейшего бездействия. Претендуя за что-то на театральный мир, он дал себе зарок отстать совершенно от сцены даже сочинением пьес, которые, однако, давали ему изрядный доход, и действительно Николай Иванович долгое время не работал для театра, но, сойдясь со мной, переменил гнев на милость и вновь занялся сочинительством комедий, опереток и водевилей. Во время своих частых свиданий с ним, мне удалось примирить старика с любимой им сценой…

В молодости Куликов служил актером в Московском театре, но был далеко не выдающимся, хотя в роли Хлестакова, как говорили, был весьма не дурен. Сестры же его, Прасковья Ивановна Орлова и Александра Ивановна Шуберт[25], в свое время были известными актрисами, пользовавшимися громадным успехом.

Чувствуя ограниченность своих актерских способностей, Николай Иванович впоследствии перешел на Петербургскую сцену, где и занимал долгое время место главного режиссера.

Кстати следует заметить, что до сороковых годов не существовало в Петербурге главного режиссера, а был просто режиссер. Это же новое звание ввел в употребление режиссер московского театра Беккер, который, отсылая в Петербург экземпляры новых пьес, одобренных к представлению, удостоверял, их подлинность, что непременно требовалось от режиссера, такою подписью:

«Главный режиссер Беккер».

А когда то же самое требовалось от петербургского режиссера для Москвы, то Николай Иванович в насмешку всегда расписывался на отправляемой пьесе: «Самый главный режиссер Н. Куликов».

Из сослуживцев своих, Николай Иванович был более всех дружен с Алексеем Михайловичем Максимовым, И. И. Сосницким и A. Е. Мартыновым. С В. В. Самойловым же он постоянно пребывал в неприязненных отношениях. Они ненавидели друг друга и, при случайных встречах, всегда чувствительно пикировались…

Вспоминая своего друга Максимова, Куликов однажды рассказал мне забавный случай из жизни этого известного актера и баловня публики.

— Как-то раз я и Максимов были приглашены в гости, — повествовал Николай Иванович. — Званый вечер обещал быть многолюдным и торжественным. С Алексеем Михайловичем я сговорился отправиться туда вместе. Наши средства в то время были скудны вообще, в тот же день в особенности. Я положился на него, он на меня, но когда Максимов зашел ко мне, чтобы от меня отправиться вместе на вечер, обнаружился наш материальный кризис во всем своем ужасе. Впрочем, мы не принадлежали к числу унывающих и отправились в гости пешком, хотя дорога нам предстояла достаточно далекая… В числе множества приглашенных была наша сослуживица актриса Дюр, считавшаяся очень красивою, привлекательною женщиною. Максимов все время с ней балагурил и дурачился: признавался в любви, притворялся разочарованным и угрожал покончить жизнь самоубийством, если она не обратит на него своего благосклонного внимания. Она много смеялась и свое равнодушие к нему мотивировала его преступною ветреностью, с чем соглашались многие, бывшие в нашей группе. В конце концов Максимов шутя отнял у нее носовой платок и, целуя его, спрятал в свой карман.

— Отдайте… возвратите, протестовала было Дюр.

— Ни за что на свете! — патетически воскликнул Алексей Михайлович. — Я никогда с ним не расстанусь, он пойдет со мною в гроб и будет безмолвным свидетелем вашего жестокосердия.

Долго она к нему приставала, но он продолжал отговариваться шутками и только после ужина Максимов возвратил ей ее собственность. Перед самым уходом, она вдруг вспомнила, что в кончике платка была завязана пятирублевая бумажка и начала ее всюду искать, так как в платке ее не оказалось. Максимов утверждал, что никакого узла не видал и никак не мог потерять ее деньги. Он ловко обратил это в мистификацию с ее стороны и первый разразился смехом, говоря:

Меня не проведешь!.. Знаю я эту пятирублевку и удивляюсь, почему вы не обнаружили пропажу в пять тысяч рублей… Это было бы ужаснее!..

Когда этот инцидент утих, гости стали разъезжаться. Я вышел с Максимовым на улицу и приготовился маршировать обратно домой, но вдруг мой попутчик начинает громким голосом звать извозчика…

Я думал, что он это делает для важности, чтобы не проиграть в глазах вместе с нами вышедших гостей, и на этом основании стал поддерживать проделку товарища. Я громко заметил ему:

— Не нужно… хоть немного пройдемся пешком… освежимся… Там дальше найдем возницу…

— О, нет! — воскликнул Максимов. — Я не могу идти пешком… я никогда в жизни не хожу пешком… садимся и едем!

— Пожалуйста пройдемся… это так приятно…

— Без разговоров! Завтра рано вставать и потому время терять нельзя.

Я повиновался. Мы сели в пролетку и поехали. Завернув за угол другой улицы, я начал его уговаривать слезть с извозчика, во избежание скандала, но он и слушать меня не захотел…

Наконец, подъезжая к дому, я вдруг вспомнил о затерянной пятирублевке Дюр и испуганно его спрашиваю:

— Неужели… эти пять рублей… из платка?..

— Что-о? — грозно переспросил Максимов.

— Неужели это ты?..

Алексей Михайлович сделал свирепую гримасу и, подражая В. А. Каратыгину, произнес трагическим голосом известную фразу Жоржа из «Жизни игрока»:

— Не я… не я… а бедность и отчаяние!..

Я не удержался от хохота, он последовал моему примеру и подробно рассказал, как ловко удалось ему утаить эту пятирублевку. При получении же жалованья Максимов, конечно, возвратил Дюр деньги и чистосердечно признался в своем похищении, которое было вызвано нашим материальным недостатком. Она также много смеялась и ничуть не претендовала на этого неудержимого шалуна.

XXIX

Вскоре, после смерти A. Е. Мартынова на сцене Александринского театра дебютировал Павел Васильевич Васильев, приглашенный заместить свободное амплуа первого комика. Он доводился родным братом известному московскому артисту Сергею Васильевичу Васильеву. Впоследствии Павел Васильевич составил себе громкое имя. Он так же, как и старший его брат, получил воспитание в московской театральной школе, из которой был выпущен на службу в Малый театр, с пятидесятирублевым годовым окладом. Как долго продолжалась его служба на московской сцене, я не знаю, но мне известно, что долгое время он подвизался на провинциальных подмостках, с которых в год смерти Мартынова и перекочевал в Петербург.

Во многом уступая своему брату, который был значительно талантливее, Павел Васильевич, несмотря на многие свои недостатки, в особенности физические, был выдающимся актером и пользовался большою любовью публики. Впрочем, его успехам, иногда даже не заслуженным, слишком способствовали приятели, в роде известного критика Аполлона Григорьева, который печатно превозносил Васильева до небес, называя его гением. Он чуть ли не ежедневно воспевал своего друга в рецензиях и этим развил в Васильеве такое непомерное самолюбие, что тот в конце концов сделался крайне несносным человеком и товарищем.

Васильев дебютировал в самых неудачных для себя пьесах, а именно в «Андрее Степановиче Буке» и в «Комедии без названия». В первой он играл заглавную роль, во второй — роль Васадулина, но ни к той, ни к другой он не подходил, главным образом благодаря физическим средствам. Как публика, так равно и театральное начальство отнеслись к его дебютам довольно равнодушно, и он поступил на весьма незначительное содержание. Но когда он стал появляться в репертуаре Островского и в других новых пьесах, то вскоре обратил на себя общее внимание и в короткое время занял одно и почетных мест в труппе. Пресса всегда к нему очень благоволила и раздувала его успехи, благодаря чему он быстро пошел в гору и получал солидный оклад жалования без «выслуги лет».