«Мир действительно интересен и загадочен», — сказала себе Вада на следующий день, когда их пароход, сопровождаемый гудящим буксиром, медленно входил в бухту Шербурга.

Девушка вышла на палубу, любуясь естественной красотой залива, открытого к морю с севера.

Она увидела мощный волнорез, который начали строить еще во времена Людовика XIV и заканчивали при Людовике XVI и Наполеоне Бонапарте.

«Я ступаю по страницам истории», — сказала себе Вада в приподнятом настроении.

Из-за бурного моря плавание из Нью-Йорка оказалось не легким, поэтому многие пассажиры почти все время оставались в каютах.

Нэнси сказала, что среди попутчиков не заметила сколько-нибудь интересных людей.

В большинстве своем это были богатые американцы, бизнесмены, которые постоянно пребывали в курительной комнате, разговаривая до рассвета на своем, только им понятном языке. Какие-то честолюбивые господа, принадлежащие к высшему свету, пытались завязать знакомство с Вадой, но тут же были безжалостно отшиты Нэнси Спарлинг.

— Этот тип людей меня никогда не волновал, — сказала она девушке, — пусть и тебя они не беспокоят. Как личности мы их совершенно не интересуем. Им только нужно по возвращении рассказать своим друзьям в Бруклине, какими близкими друзьями мы стали во время плавания в Европу.

Произнося это, Нэнси обворожительно имитировала светский тон тех, кто безуспешно добивался их расположения, и Вада хохотала от души.

Когда подошло к концу их морское путешествие, девушка твердо знала, что никогда еще у нее не было такой интересной и забавной спутницы.

Дома центром внимания гостей и всех разговоров обычно была ее мать. Ее присутствие мешало Ваде быть уверенной в себе и не позволяло во время беседы переключить интерес на себя.

В ее тихой, уединенной жизни никогда не было таких людей, как Нэнси Спарлинг. Иметь такую собеседницу дома, среди гостей для Вады было бы огромным удовольствием: можно было бы спросить ее мнение по любому вопросу и с удовольствием выслушать ответ.

Нэнси не одобряла воспитание Вады.

— Твои родители, оба презирали популярность, однако ничего плохого в этом нет: за нею кроется здоровая американская любознательность. Никакого вреда она не приносит. Конечно, газеты время от времени задевают знаменитостей, а почему бы и нет? Легкая критика еще никому никогда не приносила зла.

— Хорошо, если бы вы сказали это моей маме, — произнесла Вада. — И все-таки испытываешь облегчение, когда о тебе не пишут так, как о некоторых девушках. Я это заметила.

— Но они же выплачут все глаза, если о них не будут постоянно упоминать, — едко возразила Нэнси.

Почти все время они говорили о Париже, и очень много — о художниках-импрессионистах;

Нэнси Спарлинг знала о них очень много.

В отличие от большинства американок Нэнси приложила немало усилий, чтобы понять, что эти художники пытались передать в своих полотнах.

— Я уже приобрела пару таких картин, — сказала она, — и в эту поездку постараюсь купить еще что-нибудь. У нас, к сожалению, не будет для этого достаточно времени, поскольку мы еще должны обеспечить тебя туалетами — едва ли не половиной приданого, — так хочет твоя мама.

— Давайте не будем покупать много! — умоляюще произнесла Вада. — Я не выношу примерки. Это так скучно! Мне бы хотелось получше узнать Париж. Увидеть Елисейские поля, Эйфелеву башню, Нотр-Дам и, конечно же, кафе, а может быть, и… — Она из-под ресниц взглянула на Нэнси. — Мулен Руж!

— С твоей мамой случился бы разрыв сердца, если бы она тебя сейчас слышала, — сказала Нэнси, но не ответила, поведет ли туда Ваду.

Глядя на Нэнси Спарлинг и слушая ее, Вада спрашивала себя, может ли женщина быть по-настоящему счастлива, не имея ни семьи, ни мужа.

Раньше она никогда об этом не задумывалась.

«Предположим, — размышляла Вада, — я никогда не выйду замуж. Но я смогу путешествовать и иметь много друзей во всем мире».

Однако она знала, что этого ей будет не достаточно. Она хотела выйти замуж, но больше всего мечтала любить и быть любимой.

К сожалению, она так мало знала об этом!

Вада наблюдала за своей матерью и отцом, когда они были вместе, но ей почему-то трудно было представить их страстно влюбленными, хотя отец, очевидно, и питал нежные чувства к своей супруге.

Каково же оно, это чувство, о котором пишут романы? Вдохновляющее художников, и из-за которого короли, например, властитель Баварии Людвиг I, отрекаются от престола?

Вада была очень целомудренна. Миссис Хольц сама заботилась об этом. Нагота считалась отвратительной, а страсть — чем-то таким, о чем девушке вообще не положено знать. Тайны деторождения обсуждать запрещалось.

«Хорошо, если бы кто-нибудь рассказал мне о любви», — подумала Вада, приближаясь к Парижу.

Париж — город любви! L'amoure зажигала сердца повидавших жизнь мужчин; их глаза начинали блестеть, когда они произносили это слово, вспоминая о Париже. Почему? Какое колдовство таило это чувство, символом которого, казалось, был Париж?

У женщин, замечала Вада, все секреты, связанные с любовью, вращались вокруг мужчин.

Но каких мужчин? Каким он должен быть, ее герой? Способен ли герцог подарить ей то необузданное, неистовое, всепоглощающее чудо, которое для одних подобно чаше Грааля, а для других — только низменно и развратно. Вада даже не могла себе представить, что же это такое.

Тут была какая-то тайна, она не могла ее понять и все-таки о ней мечтала.

Любить… Но кого?

Поезд, который должен был доставить их в Париж, уже стоял на набережной, у причала. Тяжелые кожаные сундуки и саквояжи были сданы в багажное отделение, а Чэрити суетилась из-за маленькой сумочки, которая, как она полагала, где-то затерялась. Железнодорожный служащий, сверкая золотой тесьмой мундира, проводил их в купе, заранее забронированное на имя мисс Нэнси Спарлинг.

Наконец они взобрались в вагон — это, пожалуй, самое подходящее здесь слово: до этого Ваде не приходилось слышать, что вход во французские вагоны намного выше железнодорожных платформ.

Путешественницы устроились на удобных мягких сиденьях, и вдруг Нэнси Спарлинг воскликнула:

— Как глупо с моей стороны! Я забыла свои перчатки в книжном киоске, где мы просматривали журналы.

— Я сбегаю и принесу их, — вызвалась Вада.

Но ее любезное предложение последовало слишком поздно.

Нэнси, разговаривая с Вадой, стала поспешно, несмотря на грузную комплекцию, пробираться к выходу, стремительно открыла дверь и ступила на платформу. То ли забыв, что ступенька вагона здесь выше, чем в Америке, то ли случилось что-то еще, но она оступилась и, пронзительно вскрикнув, упала.

Вада вскочила и, подойдя к двери, увидела Нэнси Спарлинг, распластанную на платформе. Ее сумочка при падении открылась, все содержимое высыпалось и валялось вокруг.

— Вы ушиблись? — в смятении спросила Вада. Она спрыгнула к Нэнси, которая почти лишилась дара речи.

— Моя нога!.. — спустя некоторое время простонала Нэнси. — Я, должно быть, ее сломала.

— О нет! Не может быть! — испуганно вскрикнула Вада.

К ним сразу же подбежали железнодорожные служащие, носильщики и просто любопытные. Нэнси с жуткой болью доставили в зал ожидания.

Отправление поезда задержали, послали за доктором, но было ясно, что спутницы не смогут продолжить путешествие, как намечалось, этим поездом.

Из багажного отсека выгрузили их дорожные сундуки, из купе принесли все вещи.

Чэрити и Вада сидели возле мисс Спарлинг и, как могли, ее успокаивали.

Они принесли ей из буфета коньяк и больше уже ничем не могли помочь, пока не пришел доктор. Его лицо сразу стало озабоченным.

— Мадам, вам срочно надо в больницу. Я не знаю, насколько серьезно повреждение, но вашу ногу нужно срочно осмотреть.

— Ненавижу больницы! — сказала Нэнси на прекрасном французском языке. — А нет ли здесь поблизости женского монастыря, сударь? Там всегда намного удобнее, и монахини лучшие в мире сестры милосердия.