рыб в океанах,

птиц в небесах.

Земля обрела голос, рычащий и воющий.

Уммм!

Мир был прекрасен.

"Почему я не умею так?" — пронзительно мелькнуло в душе Ночной.

— Были времена:

утро осветило бабочку,

севшую на цветок,

капли росы…

И в неведомый час

появился первый разумный:

косматый, любопытный,

умеющий видеть,

умеющий знать.

Рруммм!

Так мир обрёл зрение.

Оглядись! Раствори себя:

Пригни травы ветром,

освети листья лучом,

вдохни и замри…

Хуммм…

Мир прекрасен — сейчас.

Бурый умолк. Ночная вздохнула и замерла.

…Нужно думать. Больше в тюрьме делать нечего — будем думать. О чём бы ни пришлось. Любая мысль — благо. Глоток свободы. Так что надо думать.

О чём?

Дверь скрипнула, отворяясь. Винар вздрогнул: он не слышал шагов тюремщика.

Тревожный знак. Кто это?

Необычно тихий гость прикрыл дверь камеры изнутри и повернулся, прислонясь к ней спиной. С запозданием, но узник узнал его — и не сдержал гримасы мгновенной брезгливости.

— Ты знаешь, что советник Огис мёртв? — поинтересовался вошедший.

Винар вздрогнул, как от укола, но промолчал.

— Считается, что произошёл несчастный случай. Но случайного в этом, конечно, не было ничего. И виноват в случившемся прежде всего сам советник.

Винар не выдержал:

— Если послушать хищника, вина всегда лежит на жертве!

— На том, кто позволяет сделать из себя жертву — так точнее. Только дурак мог говорить с новым королём так же, как с тастаром. И советник повёл себя именно как дурак. Лучше б уж молчал и хлопал глазами. Целее был бы. А так — кому стало легче от его смерти?

"Конечно, проще преданно лизать пятки!"

Но вслух Винар не сказал ничего. Просто отвёл взгляд в сторону, до времени давя в себе всякий след чувств и мыслей. Это было легко: заключение притупило разум узника.

Гость помолчал. Он старался выглядеть хозяином положения, но всё равно казалось, что он напряжённо прислушивается к малейшему шороху, доносящемуся снаружи. Неужели он проник в тюрьму без ведома охраны? Нет, быть не может. Но в чём тогда дело?

Наконец нежданный гость посмотрел на Винара особенно загадочно и посоветовал:

— Поразмысли на досуге, что бы ты сам говорил Агиллари при личной встрече.

Помолчав ещё немного, он открыл дверь камеры, отчего-то опять не скрипнувшую и не заскрежетавшую, и вышел. Лязгнул засов.

Винар нахмурился.

Итак, учитель мёртв. Убит. По приказу короля. Если, конечно, этот… не соврал. Но какой смысл в таком вранье? Опасном вранье, заметим: если новая власть убивает из-за неосторожно сказанного слова… Значит, правда? Но зачем сообщать об этом ему, да ещё в такой манере?

…Часы в заточении тянутся бесконечно. Проникающий в оконце свет усиливается утром, а вечером алеет, ослабевая и погружая камеру во мрак — и это кажется великим чудом. День сменяется ночью… удивительно! Ведь внутри царствует неизменность, безвременье. И тишина… такая тишина, что хочется опустить руки, хочется с покорностью отдаться болоту снов: по преимуществу горчащих, вязких и мутных.

Винар закрыл глаза, призывая на помощь воображение. Чтобы разбавить вино одиночества, обычно он "приглашал" образ учителя. Но теперь, после такой новости… нет, нет и нет. Пусть Огис пребывает в мире. Не надо тревожить покой спящих и мертвецов.

Тогда — что, если бы здесь оказался Сидоэ?

Тонкое, как бы незначительное усилие, поворот призрачной двери, как взмах крыла, и…

И вот рядом с Винаром на жёсткую койку садится светловолосый человек: скорее ещё молодой, чем среднего возраста, темноглазый. Садится, но сразу же встаёт; закладывает за спину левую руку, правой в неистребимых чернильных пятнах потирает нос и начинает раздумчиво ходить по камере туда-сюда. Восемь шагов к окну, восемь шагов к двери. Восемь к окну — восемь к двери. Восемь…

— На свете много трудных дел, — изрекает наконец Сидоэ — наполовину воспоминание, наполовину призрак. — Но мужество узника занимает среди них особое место. И это именно дело, друг мой. Дело, способное поглотить все силы души и всё время мира.

Винар невольно улыбнулся. Как это похоже на Сидоэ! Любимое занятие — порассуждать о том, что знакомо ему только по книгам.

— Согласен, — добродушно кивнул Винар в ответ, — Милостью Агиллари я теперь знаю об этом куда лучше, чем мне бы того хотелось. А вот скажи-ка, любезный друг, что ты думаешь об этом странном визите?

— Каком?.. А-а-а, ты имеешь в виду нашего маленького предателя… Ты ведь считаешь его предателем, не так ли?

— Конечно!

— А позволь спросить: предателем чего? Чему он изменил? Чести, родине, ещё чему-то?

— Это меня не интересует. Я знаю одно: чтобы оказаться на его месте, мне пришлось бы изменить себе.

Сидоэ приподнял бровь.

— Сильно сказано. Выходит, лучше быть собой за решёткой, чем не собой — на воле?

— В том-то и дело, что это — весьма сомнительная "воля", — заметил Винар. — Наш, как ты изволил выразиться, "маленький предатель" свободен ещё меньше, чем я. Он должен выполнять приказы нового короля — я же такого удовольствия лишён… и хорошо, что так.

Сидоэ покачал головой, скорее опечаленный, чем несогласный.

— "О, эта гордость, страж сомнений наших…" Когда ты только-только оказался здесь, ты был зол; и эта злость была тебе поддержкой, не давая пасть духом. Но где теперь та злость? Увы, тишина пожрала её. Здешняя тишина способна пожрать и не такое. — Помолчав, Сидоэ понизил голос. — Знаешь, бывают люди, которым это не страшно. Тем, кто нашёл собственный неложный свет, уже ничего не страшно — ни одиночество, ни смерть, ни даже муки. Но ты, Винар, не из таких. Признайся в этом, хотя бы самому себе.

— Ну, знаешь ли!

— Ты хочешь возразить, что не особенно тяготишься отсутствием общества? Что ты даже с тюремщиком не пытался завязать беседу, как это рано или поздно делают почти все заключённые? Всё это так… но лишь до той поры, пока презрение хранит тебя от слабости. Пройдёт время, ты и тюремщику своему научишься радоваться, как научился радоваться небу в железную полосу. В конце концов, именно этот жирный мужлан, бледный, как подземный червь, приносит тебе еду и питьё… ещё один повод забыть о том, кто он и кто ты. Не обманывай себя: ты жаждешь общества, как жаждут воды посреди пустыни. Иначе зачем бы ты сейчас выслушивал меня?

— Могу и не слушать, — усмехнулся Винар.

Сидоэ кивнул.

— Тут ты прав. Если бы тебе дали выбор, ты мне реальному предпочёл бы книги, свои записки, бумагу и перо. Без этих спутников жизни ты подобен сброшенной змеиной коже — так же лёгок и пуст. И так же бесполезен. Здесь, в тюрьме, ты одержим бездельем, словно демоном. Ты наблюдаешь, как рождаются внутри тебя образы и мысли; как кружатся бледным хороводом, но не находят выхода в столбцах лежащих на бумаге знаков — и растворяются в жадной пасти долгих дней и ещё более долгих ночей. А вместе с ними растворяешься и ты. Таешь воском, рассыпаешься песком… Ты понемногу тупеешь — и это пугает тебя не на шутку. Пожалуй, сейчас ты ещё сможешь отказать людям "законного короля Равнин", приди они к тебе за услугами профессионального свойства. Но долго такое не продлится. Вскоре тебе будет наплевать, на кого и на каких условиях работать, лишь бы только работать. Что-то делать, напрягать память и мысль. Потому что иначе…

— Ладно, ладно! — Тяжело дыша, Винар провёл рукой по лицу, словно стирая грязь. Но дело было, конечно, не в грязи — к ней он притерпелся за первые несколько дней. — Да, я слаб. Слабее, чем хочу казаться. Ты много раз говорил мне, что нельзя полагаться на обман, а на самообман — тем паче. Хорошо. Я тоже стану работать на Агиллари рано или поздно. Доволен?

— Нет, конечно, — вздохнул Сидоэ. — Ты говоришь это так, словно именно я посадил тебя в клетку. Но я на твоей стороне. Потому хотя бы, что на самом деле меня здесь нет.