Игнатий Тихонович кому-то шептал и прибавлял, что эта цель, говоря одним словом, правда. Вам будут внушать и с ученым высокомерием спрашивать, а что такое, собственно, правда? Не есть ли это всего-навсего точно установленное правило? А раз так, не ограничиваете ли вы себя этой правдой-правилом? Суть предмета от вас неизбежно ускользнет. Если бы вы помнили что-нибудь из физики…

– Да голубчик, да Игнатий Тихонович! – Оля в ответ ему шептала. – Я как из школы вышла, так сразу все и забыла! Да и в школе-то еле соображала. Ну дура я, Игнатий Тихонович, дура я круглая во всем, и Сережа… Сергей Павлович, он из-за меня…

– Бросьте, бросьте! – шепотом закричал сотниковский летописец. – Именно из-за правды. Вы совершенно ни при чем. Случайное совпадение. Они вам чего доброго скажут, – продолжал он, – что правда престает быть правдой тем быстрей, чем более она точна. Софистика, я вам говорю! Правда, которую стремится добыть Сергей Павлович, неоспорима, и потому не может стать ни меньше, ни больше, она…

– Не мучайте Олю, – едва вымолвил Сергей Павлович. Слова выговаривались трудно, и каждое вдобавок вызывало в голове всплеск острой боли.

– Очнулся! – уже не сдерживаясь, вскрикнул Игнатий Тихонович. – Мы здесь с Олечкой, как две мышки, дышать боимся… Она только компрессы на голове вам меняла.

Сергей Павлович открыл глаза, увидел седую бородку Игнатия Тихоновича, испуганное, виноватое, любящее лицо Оли, а где-то вдалеке раковину со стеклянной полочкой. Далее, за спиной Игнатий Тихоновича он увидел стол, и окончательно уверился, что он в гостинице, на своей законной койке, в изголовье которой должно висеть серое вафельное полотенце. Он протянул руку – полотенца там не было. «Ага! – догадался он. – Оно, должно быть, на лбу у меня». И точно: он ощутил его ладонью: влажное и уже чуть согревшееся.

– Я вам меняла только что, – нагнулась к нему Оля, и он близко увидел ее покрасневшие глаза, веснушки на бледном лице, дрожащие губы и то умоляющее, трогательное выражение, которым она как бы говорила ему: ты ведь знаешь, что не из-за меня ты так пострадал? – Но врач велел, чтоб холодный… Я сейчас. – Она сняла с его лба полотенце, открыла кран, намочила, отжала и снова бережно положила ему на лоб. – Там еще ссадина от удара… я ее зеленкой… и на затылке… щипет? И ребра обмотала. Простыню из дома взяла, и мы с Игнатием Тихоновичем потуже…

Летописец кивнул. Одно ребро, похоже, сломано. В голове у него вдруг смешалось, и он позвал: «Аня! Где я?!» Деликатно откашлявшись, Игнатий Тихонович сообщил, что Аня, скорее всего, ждет Сергея Павловича в Москве, а здесь, как самая лучшая сиделка, ухаживает за ним Оля. Ее заботами Сергей Павлович скоро встанет на ноги и отбудет в столицу, если, конечно, не решит задержаться по причине, которая, собственно, и привела его в град Сотников. Что же касается бесстыдных домыслов…

– Игнатий Тихонович! – вспыхнув, воскликнула Оля.

Нет, нет. Взрослые люди, все точки над i непременно. Ничуть не задевает вашего доброго имени. Ложная стыдливость, ничего больше. Наш гость тем более должен знать хотя бы для того, чтобы глупые бабьи пересуды ни на один миг не скрыли истинного повода состоявшегося на него покушения. Вам будут говорить, будто один из нападавших давно домогался ее взаимности.

– Игнатий Тихонович, ну я вас прошу!

Старичок Игнатий Тихонович совершил в ответ твердое движение рукой, как бы отстраняя все, что могло бы помешать установлению истины. Вздор. Мерзкий вымысел. Преднамеренная ложь. Она не жена цезаря, хотя по своим превосходным достоинствам вполне могла быть таковой, но, безусловно, вне подозрений. Только сын. Илюшечка. Плод искреннего, но поспешного увлечения. Как всякая женщина, была бы рада… Женское сердце тянется к любви, не так ли? Да ведь и мужское тоже, после краткого размышления задумчиво прибавил Игнатий Тихонович. Но… Здесь нет того, кому она могла бы вверить себя и своего сына. Она похоронила мечты о личном счастье, вот почему навет о внезапно возникшем в нашем захолустье Отелло с его дикарски выраженной ревностью следует отбросить, не тратя секунды на размышления. Отелло! Он презрительно фыркнул в седые аккуратно подстриженные усы, плавно переходящие в такую же аккуратную бородку. Бандиты, нанятые подлым Яго, – вот они кто.

– Я вовсе думаю… я хотел… не думаю… – с трудом ворочая языком, промолвил Сергей Павлович и со слабой улыбкой протянул Оле руку. Она уткнулась в нее пылающим лицом. – Ты… не надо… ты не плачь, – уже тверже произнес он. – А я как здесь… – слово «оказался» никак не хотело сходить у него с языка. – …попал?

– Не помните? – спросил Игнатий Тихонович.

Младший Боголюбов качнул головой и тут же поморщился от боли.

– Что-то… а что-то – нет… Какие-то хари.

Теперь он слушал, закрыв глаза, и слагал в памяти подробности минувшего вечера, который мог завершиться для него куда более плачевно, если бы Оля, движимая горьким чувством, не бросила ему вслед прощальный взгляд и не увидела, как его свалили и топчут. С отчаянным криком, пробудившим уже погружавшийся в сон град Сотников, она вылетела на улицу.

– А что ж… кричала… ты? – затрудненно, но с большим интересом осведомился Сергей Павлович.

– Кричала… А что тут кричать? Гады, кричала. На помощь звала… Да, – подумав, сказала она. – Звала. Одной-то мне с ними никак…

– И… пришли?

– Кто-то милицию вызвал… «Скорую»… А эти-то сразу убежали.

Обрисовалась далее следующая картина. Будучи еще на земле, на том самом месте, куда его повергли двое злодеев, Сергей Павлович решительно отверг больницу, внятно объяснив, что он сам врач и сумеет себе помочь. Скорее всего, это прозвучало несколько самонадеянно из уст человека, почти тут же лишившегося сознания, к счастью, ненадолго. К приезду милиции он уже сидел на заботливо вынесенном кем-то стуле, но описать преступников не сумел, повторив лишь, что были в кепках. «А кто не в кепках?» – резонно заметил старшина и, втоптав окурок, пообещал заехать позже.

В гостиницу – и это для Сергея Павловича тоже была новость – его доставила Оля; вскоре прибыл вызванный ею Игнатий Тихонович. Приходили: следователь, молодой человек с младенческими голубыми глазами, которым он напрасно старался придать пронзительное выражение, и удалившийся ужасно огорченным из-за неспособности пострадавшего внятно объяснить предполагаемые мотивы нападения и описать самих нападавших. А ведь можно было бы взять по горячим следам! Так воскликнув, он засунул в портфель девственночистый протокол допроса, щелкнул замочком и вышел, тихо притворив за собой дверь. Шурик, сквозь черные очки осмотревший московского гостя, в неведомых целях потрогавший компресс у того на лбу и усмехнувшийся своим тайным мыслям. Да ведь, братья и сестры, как не усмехнуться, или жалостливо, или, напротив, с недобрым чувством, когда еще вчера созерцал человека в почете и здравии и сам наполнял ему рюмки отменным коньяком, а ныне зришь его почти недвижима и косноязычна. «Ну, ты, давай… поправляйся… – ободрил он. – Чего надо, мы здесь. Анатоль Борисовичу сообщено». С опухшим и оттого еще более округлившимся лицом кота-пройдохи явился предрик с двумя бутылками «Боржоми» и почти тут же удалился, простонав, что никто не знает, как ему плохо.

Сергей Павлович припомнил пузатого и скорбного певца-генерала, Анжелину Четвертинкину с ее угрожающе-красными ногтями, Марию Федоровну и попавшего в ее сети полковника Виссариона и с испугом спросил:

– Они все придут?

– Анжела рвалась, я ее не пустил, – сообщил Игнатий Тихонович. – Но она все равно напишет. Доктор из Москвы чудом остался жив. В этом роде что-нибудь.

– И пусть, – вяло согласился Сергей Павлович. Ему, похоже, становилось чуть лучше. Уже не тошнило, не так сильно болела голова. Он оживился и спросил: – А вы?

Старичок Столяров переспросил с удивлением, в котором, однако, искренности едва ли набралось и на грош.

– Что, собственно, я? Какое, собственно, отношение помимо прискорбия и возмущения?