... С волками иначе не делать мировой,

Как снявши шкуру с них долой.

                        (Волк на псарне)

 

В том, что русский народ, народ Христов, в определенные периоды своей зем­ной истории начинает проявлять себя как народ Закона, нет ничего удивительного.

Существуют три основных религиозно-исторических и религиозно-мета­физических состояния человеческого духа: язычество (природность), Ветхий завет (Закон) и Новый завет (Благодать). Язычество не в состоянии преодо­леть своей природной диалектики и пребывает в неустойчивом состоянии вечной борьбы противоположных начал в границах единой природы (начала дионисийского и начала аполлонического и т. п.). Закон, опираясь на камень своих скрижалей, силовым и волевым путем “упраздняет” диалектику. Наступив на горло собственной (языческой) песне, он подавляет природу, снимает противоречия и заставляет мир прийти к “компромиссному” единому и застыть в некоем искусственно-равновесном состоянии. Поддержание такого равновесного состояния требует Соломоновой компромиссной муд­рости, холодного ясного ума, твердой воли, большой внутренней дисциплины и жесткого, до жестокости трезвого, отношения ко всем рецидивам неустойчивого в своих пристрастиях язычества. (Язычества, которое творит себе кумиров на все случаи многообразной природной и социальной жизни, чтобы затем менять этих идолов в зависимости от обстоятельств.) Язычество подавляется силой и волей Закона, но оно никуда не исчезает. Оно “внутри”, оно скорбит и корчится в цепях необходимости: надо ! Новый завет призывает не к разуму, но к совести, нравственности, любви. Христос есть Любовь. “Внутри” Нового завета пребывают и язычество, и Ветхий завет, но в преобра­женном виде. Язычество усмиряется и приручается уже не силой Закона, но силой христианской любви. Благодатью любви смягчается и Ветхий завет. Символ “чистого” Нового завета — крест. “Полный” же символ новозаветного мира, новозаветной государствен­ности представляет, например, герб право­славной России: двуглавый орел — “летящая” славянская природа с ее диалектическими противоречиями (левая и правая головы), единая корона — власть Закона, и венчающий крест — Христова Любовь, жертвенная, прими­ряющая противоположные языческие начала и умягчающая Закон. Любовь, превращающая абсолютизм европейского типа в русскую православную монархию. Отсюда же формула, которую огласил знакомый Крылову по Ака­демии министр просвещения Уваров: “Православие. Самодержавие. Народность.” Благодать — Закон — Природа.

Интересны факты примиряющего воздействия на разноликую “социаль­ную природу” российского общества XIX века любимых имен Крылова и Пушкина. Имя Крылова сразу после его смерти объединило на какой-то период не только либералов и консерваторов, но даже четыре ежедневные петер­­бургские газеты: четыре вечно враждующие между собой журналистские своры. Имя Пушкина, после речи Достоевского на открытии памятника, как известно, временно примирило западников со славянофилами.

Крылов, как и Пушкин, — русский народный поэт, “эхо русского народа”. Значит, русское сознание, “русский человек в его развитии”, “русский ум, достигший полного совершенства, — как говорил Гоголь о Пушкине и Крылове, — будучи по духовно-нравственной своей природе типично новозаветными, христианскими, тем не менее не отвергают языческой природной чуткости (Гринев о Пугачеве: “Чутье его меня поразило...”). В земных своих прояв­лениях не отрицают природы (здоровой, красивой природной нормы), благо­волят к природе. Влюбчивый Крылов и с людьми, и с животными был добр, ласков и ко всем одинаково благоволил. И это же сознание опирается на Закон! Его мудрость — “старческая”, дедовская пережила, перемолола, пода­вила в себе “ребяческое” клокотание природно-социальных страстей и по-олимпийски, по-гётевски спокойно и равнодушно взирала на земную язы­ческую “суету сует”. Вот почему к имени Ивана Андреевича Крылова так сразу и навсегда пристало — “дедушка” (удачно произнесенное П. А. Вяземским).

Христос, — новозаветный, христианский Идеал. Он привычно — и верно — ассоциируется с кротким, смиренным агнцем. Но Христос проповедует любовь там, где семена его учения падают в благодатную почву. Однако когда проповедь любви становится бесполезна, когда ее заведомо воспри­нимать не хотят или не могут, когда следует “речей не тратить по-пустому, где нужно власть употребить”, там и Спаситель во время Своей земной мессианской деятельности действует умом и силой. Он умно, логично — совсем не кротко — разоблачает фарисеев. И Он дважды — вервием, силой — изгоняет торгующих из Храма. Поэтому и ум, и сила вполне совместимы с христианской любовью, с христианским Идеалом, могут и должны быть употреблены тогда, когда это необходимо. И такова настоящая, реальная, из жизни взятая мудрость русского народа, которую понял и в совершенстве познал Крылов; познал и вернул ее тому же народу в своих совершенных баснях — в очищенном (сконцентрированном, “типизированном”), логически выверенном и художественно обработанном виде.

Для Крылова, а значит, и для русского народа; для русского народа, а значит, и для Крылова (пусть и благоволящего к естественной и социальной природе) — нет на земле кумира! Крылов, по большому счету, не принимает ничьей стороны, не молится никаким идолам: ни идолам относительного земного зла, ни идолам относительного земного добра — здесь все зависит от точки зрения “волка” или “ягненка”... Он судит с равновесной позиции здравого смысла, народного житейского опыта, с точки зрения разумной меры. Об “абсолютном” нравственном суде, который неявно всегда вершится в его творчестве и вершился в его жизни, разговор особый. О “внутренней” новозаветности Крылова, о его “тайной свободе” — помимо молитв, посеще­ния церкви, исповеди перед смертью — говорит множество фактов. Это при том, что за всеми политическими событиями мудрый “дед народа” следил внимательно и немедленно на них откликался: басни о войне 1812 года, о польской конституции (“Дикие козы”) и т. д.

За середину, за разумную меру во всем земном стоит Крылов. И в этом он упорный, упрямый, несдвигаемый консерватор. Его не заставишь принять на земле чью-либо сторону в смысле чисто мирской, чисто плотской, материалистической, если угодно, правды. У каждого своя правда – и у Стрекозы, и у Муравья: таков закон земной жизни. И Крылов не становится на сторону ни одного из героев, не вступает ни в одну “партию”: любой личный или групповой, “партийный” устав как проявление индивидуальной или коллективной воли — всегда однобок и ущербен, а в случае снятия сдержи­вающих разумных законных запретов — опасен.

Конь (народ “природный”) хорош и верен, и работящ, пока взнуздан и оседлан разумным — добрым, но строгим седоком. Но стоит всаднику (власти) впасть в иллюзию по поводу безукоризненной вышколенности, выдрес­сированности коня и либерально снять с него узду (Крылов изучал Платоново “Государство”!), как конь непременно сбросит седока и в конце концов погибнет сам:

 

…Взял скоро волю Конь ретивой:

Вскипела кровь его и разгорелся взор...

И сбросил, наконец, с себя его долой;

А сам, как бурный вихрь, пустился,

Не взвидя света, ни дорог,

Поколь, в овраг со всех махнувши ног,

До смерти не убился...

Как ни приманчива свобода,

Но для народа

Не меньше гибельна она,

Когда разумная ей мера не дана.

                                    (Конь и Всадник)

 

А уж как сечет “дедушка” Крылов человеческую глупость! В том числе и мужицкую, крестьянскую — русскую народную глупость!.. Учитесь на чужом опыте! Не повторяйте!.. Сколько в его баснях глупых ворон, ослов, мартышек, лягушек, мосек, медведей, ягнят, которые “сдуру надели волчью шкуру” и т. д...

 

…Не дай Бог с дураком связаться!

Услужливый дурак опаснее врага.

                        (Пустынник и Медведь)