На мой взгляд, самым совершенным скульптурным портретом Пушкина является изваянный Опекушиным бронзовый барельеф, тонко и точно пере­дающий в профиль одухотворенный лик поэта.

 

После цареубийства

 

Убийство “народовольцами” всероссийского Государя Императора Александра II Освободителя 1 марта 1881 года потрясло Опекушина. Ни ему, ни большинству русских людей не понятны были мотивы этого убийства.

Бывший крепостной, выкупивший себя из неволи еще до освобождения, знал о пореформенных бедах русского крестьянина не понаслышке, а из первых уст. Его брат Костя часто наведывался в родную деревню, как умел, он поддерживал отчий дом, все чаще поговаривал о возвращении в Свечкино на постоянное жительство. При всех затруднениях жить русскому человеку стало свободнее. А школьная реформа? Не только сын, но и три его дочери получили доступ в гимназию. Вселяла надежды энергичная реформаторская политика нового министра внутренних дел Лорис-Меликова...

Александру Михайловичу до слез было жаль Царя-Освободителя, и он считал окаянным злодейством его убийство. Скульптор решил вернуться к работе над моделями памятника Императору Александру II. И позже он осуществит задуманное. Памятники Государю Александру II, выполненные А. М. Опекушиным, будут открыты в Астрахани (1884), Кишиневе (1886), Пскове (1886), Ченстохове (1889), в Московском Кремле (открыт 16 августа 1898), Бутурлиновке (1912) (11), Владимире (1913), Рыбинске (1914), в других городах России и даже в селах, установленные по заказу и на собственные средства бывших крепостных крестьян, хранивших благодарную память о Царе-Освободителе. К сожалению, сведения о ряде памятников Императору Александру II работы А. М. Опекушина, сверх перечисленных восьми, ещё не введены в современный литературный оборот, некоторые знатоки утверждают, что всего их было около двадцати, и потому и требуются дополнительные изыскания.

А тогда, в 1881 году, его отвлек от задуманного международный конкурс на сооружение памятника академику Петербургской Академии наук знаме­нитому ученому и путешественнику, основателю эмбриологии, антропологу и географу Карлу Эрнсту Максимовичу фон Бэру (1792—1876). Памятник предполагалось установить в Юрьеве (Дерпте, ныне Тарту). Предстояло сразиться с двумя российскими скульпторами, а также с иностранцами.

Может быть, Опекушин и не стал бы принимать участия в этом конкурсе. Но когда узнал, что свои модели хочет представить Антокольский, то твердо решил опять потягаться с ним. Он не мог забыть и простить знаменитому скульп­тору пренебрежительные отзывы и обидные колкости во время пушкинского конкурса и даже после него.

Не имея такого широкого доступа к печати и такой поддержки критиков и журналистов, какую имел М. М. Антокольский, А. М. Опекушин искал случая для сатисфакции. И забегая вперед, скажу, что в этом творческом соревно­вании, в том числе и в кoнкypcaх на памятники царям, победу одержал Опекушин.

Честолюбие, стремление одержать верх над соперником, видно, играют не последнюю роль в становлении художника. Помимо таланта за плечами сорокалетнего Опекушина были школа отца, Рисовальные классы общества поощрения художников, фабрика Йенсена, где он не чурался выполнять самую черновую работу, наконец, труд “негра” у бессовестного эксплуататора, но замечательного рисовальщика М. Микешина, у которого, чего греха таить, он усвоил уроки композиции.

Как и в период трех пушкинских конкурсов, он собрал огромный иконо­графический материал о Карле Бэре, изучил его биографию, пытался вникать в труды по эмбриологии и по-настоящему увлекся его работами в области антропологии.

Жюри международного конкурса по праву признало модели А. М. Опе­кушина лучшими. Но он принадлежал к той категории людей, с которыми постоянно случаются какие-нибудь нелепые истории. По ошибке жюри конкурса вручило первую премию не ему, а малоизвестному немецкому скульптору Вильбу. Ну, это уже было слишком! Опекушину пришлось прибегнуть к помощи адвоката. Тяжба продолжалась несколько месяцев. Чтобы как-то заглушить этот международный конфликт, немецкая сторона предложила большую денежную компенсацию за понесенный материальный и моральный ущерб. Русский скульптор решительно отказался от такой сделки. И добился своего: авторство A. M. Опекушина было признано публично, с сообщением в печати.

Впоследствии ректор Императорского Дерптского университета свиде­тельствовал перед Императорской Академией художеств о “блестящем выполнении ординарным академиком Александром Опекушиным памятника знаменитому ученому академику К. М. фон Бэру, открытого в Дерпте 16 ноября 1886 года и ходатайствовал “о награждении господина Опекушина орденом Святой Анны 2-й степени” (12). Ходатайство было удовлетворено.

Право на памятник Императору Александру II для Московского Кремля А. М. Опекушин опять же завоевал на конкурсе. Ещё в ходе этого конкурса Опекушин не выдержал очередной хитроумной уловки Антоколь­ского и обратился с письмом в редакцию газеты “Новое Время”. Вот это письмо от 15 мая 1885 года с несущественными сокращениями:

“...В № 125 газеты “Новости” была помещена пространная статья, оза­глав­ленная: “По поводу проекта памятника в Бозе почившему Императору Александру II, работы М. М. Антокольского”, где подробно описывается идея и композиция этого проекта.

Цель моего письма не разбор проекта; он уже разобран комиссией, да при том так, что от него остается очень немногое, и поправляя композицию г. Антокольского, комиссия сочиняет совершенно новый проект. Но ведь г. Антокольский и не признает эту комиссию компетентной, а некоторых членов ее упрекает прямо в пристрастии; немножко смело, грубовато!.. Ну, — да это его дело. Я же позволю себе спросить г. Антокольского, почему он не представлял своего проекта на общий конкурс, где, как и все конкурирующие, подвергся бы суждению публики, широкой критике печати и приговору судей, вполне компетентных, а нашел более удобным идти исключительными путями, к чему он прибегал уже и раньше. Честно ли это по отношению к товарищам по профессии, — вот вопрос.

Ведь понимает же г. Антокольский, как дорого это святое дело для каждого русского художника и какой великий нравственный долг лежит на нас — потрудиться путем честного состязания создать памятник, достойный великого Монарха.

Пусть также г. Антокольский, положа руку на сердце, скажет, что он представил проект оригинальный, свой, а не понадерганный из виденного им на конкурсе. Что проект не нов, легко доказать, если это будет угодно.

Пояснительная же записка г. Антокольского к его проекту — настоящая рек­лама, где столько громких фраз, не оправдывающихся делом, что не­вольно удивляешься, как он сам этого не видит. Чтоб не быть голословным и не утомлять читателя, из множества курьезов я приведу три следующих:

1. г. Антоколький поясняет: “все очертание памятника представляет из себя как бы фигуру с распростертыми руками всех приглашающих к себе”. Ну не фраза ли это или бред больного воображения?

Полукруглая стена, наверху которой поставлены четыре ангела, разде­ляется посередине главным пьедесталом со статуей; может ли это, чита­тель, выражать фигуру с распростертыми руками и зовущую всех к себе? Или

2. следующий курьез: “верхняя часть пьедестала образует из себя четыре обнявшихся креста”, и на эти-то четыре обнявшихся креста он сажает фигуру, которая, выходит, таким образом как бы попирает иx (13). Ну не насмешка ли это художника над чуждой ему религией? Или

3. там же под сиденьем устраивает круглую часовню, наполненную ликами ангелов и освященную неугасимой лампадой. Можно ли так оскорблять религиозное чувство в памятнике, в котором сам же желал провести это чувство? Да и можно ли так противоречить самому себе: говорить, что избегаю холодной аллегории, желаю дать проекту жизненность и реальность, а тут же напихать и внутри, и снаружи памятника столько аллегорий.

Повторяю, цель моего письма нe разбор проекта, а вопрос г. Антоколь­скому: честно ли он поступает по отношению к товарищам, идя помимо конкурса?