Скорее всего — последние изыскания это вполне доказывают — впервые Федор Михайлович Достоевский посетил Ревель в лето 1843 года, когда он получил долгожданный летний отпуск на 28 дней (с 21 июня). Так сказать, “для излечения” ревельскими “ваннами”, согласно свидетельству о состоянии здоровья, выписанному доктором В. И. Волькенау по резолюции начальника училища В. Л. Шарнгорста.

1 июля пароход “Сторфурстен”, курсировавший между Петербургом (Кронштадтом), Гельсингфорсом и Ревелем, грохоча лопастями, отошел от пристани под звон судового колокола. Тяжело дышали легкие парового двигателя. Подрагивала палуба под ногами двадцатидвухлетнего Достоевского, взволнованного предстоящим первым морским путешествием в неведомый Ревель. В город, куда некогда Пушкин писал своему лицейскому товарищу Антону Дельвигу: “Что твоя поэзия? Рыцарский Ревель разбудил твою заспанную музу?” В балтийскую твердыню, о которой Дельвиг восторженно отозвался известному писателю-переводчику Н. И. Гнедичу: “...гляжу на древний готический Ревель и жалею, что не могу разделить с вами чувств. Здесь, что ни шаг, то древность, да и какая же? Пятьсот (и более) летняя...”. Поэт П. А. Вяземский еще летом 1826 года шлет из него опальному Пушкину послание и свое стихотворение “Море”, а в годы знакомства Достоевского с этим городом пишет “Ночь в Ревеле” (1844):

Ты у моря тихо дремлешь

Под напевами волны,

Но сквозь сон еще ты внемлешь

Гул геройской старины.

Ты не праздно век свой прожил

И в руке держал булат;

То соседов ты тревожил,

То соседями был сжат.

....................................

Я люблю твоих обломков

Окровавленную пыль,

В них хранится для потомков

Благородных предков быль.

3 июля “Сторфурстен” наконец-то приходит в Ревель. Взору открылись стены Ревельской крепости из серого камня, готические шпили, стрельчатые окна старинных зданий, на узких мостовых между домами снуют в повседневной суете люди, прижимаясь к стенам и пропуская конные экипажи. Случаен ли был впоследствии интерес Достоевского к готике? На полях некоторых его рукописей обнаруживаются многочисленные зарисовки шпилей соборов стрельчатой архитектуры. Да и в самом творчестве писателя иные исследователи обнаруживают эту “стрельчатость”, сравнивая ее с общей архитектоникой романов. Этот сложный и мощный стиль ему был уже знаком благодаря теоретическим занятиям в училище. В “Зимних заметках о летних впечатлениях” Достоевский вспоминает, с каким благоговением чертил он в юности контуры одного из образцов немецкой “высокой готики” — знаменитый Кельнский собор. Но именно в Ревеле состоялась первая встреча с памятниками западноевропейского средневековья, со столь привычными для немецких городов видами старинных замков, ратуши, биржи, храмов, одной из самых старых в Европе церквей Святого Олая (Олевисте), жилых домов с высокими черепичными крышами, контурами города крестоносных орденов и средневекового Ганзейского союза. Каким гениальный романист увидел Ревель с моря? Наверное, отчасти таким, каким его изобразил замечательный маринист И. Айвазовский на своем красочном полотне (1844), ныне хранящемся в Санкт-Петербургском Музее флота.

Нередко исследователи излишне увлекаются деталями из жизни великих деятелей искусства, хотя эти частности и не играли большой роли в творчестве того или иного писателя, поэта, художника. В жизни Федора Михайловича Достоевского Ревель был все же не просто местом, где жил его брат. Именно здесь будущий великий писатель впервые встретился с обществом, с укладом, отличавшимся от российского, точнее, русского.

В жизнь Достоевского пришел мир незнакомый, в корне отличающийся от патриархальной Москвы с ее величественным Кремлем и палатами, с ее слободами и пахнущими разнообразной снедью торговыми рядами, мир, непохожий на широкие каменные проспекты блистательной столицы Российской империи и на ее пропитанные невской сыростью переулки и моряцкие трактиры. Но не было в провинциальном Ревеле и масштабов знакомых городов России, не было русского простора. Первые ощущения, сугубо чувственные, грядущей большой темы России и Европы.

Достоевский не был бы самим собой, если бы позволил себя увлечь в первую очередь красотами видов. Для него главное место всегда занимал человек и тайна его сущности, раскрытию которой он поклялся посвятить всю свою жизнь еще в юные годы: “Человек есть тайна, ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком” (16.08.1839). Первое знакомство с ревельским светом и общение с ним в следующие приезды оставили на писателе свой отпечаток.

Через три недели после отбытия Федора Михайловича из Петербурга его знакомый Ризенкампф, ревельский уроженец, учившийся в северной столице, “сам отправился в Ревель, где нашел его вполне наслаждающимся в семействе брата”. По некоторым данным, степень достоверности которых следует еще определить, Достоевский остановился у Ратушной площади в доме отца А. Е. Ризенкампфа, где якобы жил брат Михаил, невестка Эмилия Федоровна и крестник, племянник Федя. По другим сведениям, брат с семейством проживал короткое время близ Карьяских ворот в здании на том месте, где ныне располагается Эстонский драматический театр. Через ворота тогда проводили стада на выпас (эст. “кари” — “стадо”). Увы, ни ворота, ни дом не сохранились. (В последующие визиты Федор Михайлович останавливался также в гостевой квартире на втором этаже здания Инженерной команды по месту службы Михаила на Неугассе.)

Как бы то ни было, но прибывший приятель, на правах исконного ревельца, возложил на себя обязанность познакомить гостя с местным немецким обществом, и оно, по свидетельству доктора Ризенкампфа, “своим традициональным, кастовым духом, своим непотизмом и ханжеством, своим пиетизмом, разжигаемым фанатическими проповедями тогдашнего модного пастора (гернгутера — представителя религиозного братства в Германии и Прибалтике) Гуна, своею нетерпимостью, особенно в отношении военного элемента” произвело на Достоевского тяжелое впечатление. “...С трудом я мог убедить Федора Михайловича, — пишет доктор Ризенкампф, — что все это — лишь местный колорит, свойственный жителям Ревеля... При своей склонности к генерализации он возымел с тех пор какое-то предубеждение против всего немецкого”. Конечно, мнение Достоевского было лишь ответной реакцией. Часть немецкого сообщества явно не благоволила к русским. Здесь несомненный интерес представляет аналитический отчет о трехмесячной поездке по прибалтийским губерниям известного литератора, редактора газеты “Северная пчела”, владельца поместья Карлово, что недалеко от Дерпта, Фаддея (Тадеуша) Бенедиктовича Булгарина. Этот умный и верноподданный российскому престолу поляк летом 1827 года в своих записках близкому личному другу и управляющему (1826—1831) III отделения императорской канцелярии Максиму Яковлевичу Фоку отмечал: “Остзейцы вообще не любят русской нации — это дело неоспоримое. Одна мысль, что они будут когда-нибудь зависеть от русских, — приводит в трепет. На это счет они со мною были откровенны. По сей же причине они чрезвычайно привязаны к Престолу, который всегда отличает остзейцев, щедро награждает их усердную службу и облекает доверенностию”.

Видимо, знакомство с неискренностью поведения гернгутеров* особенно раздражало впечатлительного и глубоко религиозного Достоевского, именно в это время увлекавшегося классиками европейского романтизма Гете, Гофманом и другими.

А именно пиетисты и гернгутеры обильно использовали темы религиозного романтизма, окрашивающие многие произведения Гете. Впечатление это лишь усилилось после посещений друзьями Свято-Олайской церкви (Олевисте) и служб с воскресными нравоучениями сурового и властного проповедника Гуна, а точнее — Августа Фердинанда фон Хууна (Huhn; Рига, 1807—Ревель, 1871), наставлявшего прихожан в должности второго пастора, или, как было принято называть должность, помощника пастора (диакон-проповедник). Этот средних лет колоритный священнослужитель был хорошо известен категоричностью мнений и суждений, нежеланием прислушаться к точке зрения, отличающейся от его собственной, но именно его нередко упрекали в лицемерии по поводу призывов к строжайшей нравственности. Громкий голос гернгутера эхом отражался в высоких сводах храма, ведущего свою историю с XII века и славного некогда самым высоким храмовым шпилем во всей Европе. В этом человеке и увидели впоследствии ревельские старожилы прообраз Великого Инквизитора, выведенного писателем в его, пожалуй, самом фундаментальном романе “Братья Карамазовы”.