Итак, оставалось четыре фамилии.

Мадемуазель Лидия Богемская, живущая в Париже. Она провела в отеле девять дней в начале пребывания там Себастьяна, и управляющий ничего о ней не помнил.

Мадам де Речной уехала в Париж накануне отъезда Себастьяна туда же. Управляющему запомнилась как шикарная молодая дама, щедро раздававшая чаевые. Французская частица указывала на ее принадлежность к особому типу моих соотечественников, любящих подчеркивать свое дворянство, хотя ставить «de» перед русской фамилией не только глупо, но и незаконно. Может быть, это авантюристка, а может, жена сноба.

Хелене Гринштейн. Фамилия еврейская, но не немецко-еврейская, несмотря на германообразность: «и» в «грин», заменившее природное «ю», выдавало русскую почву. Она приехала всего за неделю до Себастьяна и еще три дня оставалась после его отъезда. По словам управляющего, это была красавица. Приезжала она однажды и до этого, а жила в Берлине.

Элен фон Граун. Чисто немецкое имя. Между тем управляющий совершенно уверен, что она несколько раз пела по-русски. Он добавил, что она чрезвычайно собой хороша и у нее превосходное контральто. Она пробыла месяц и уехала в Париж пятью днями раньше Себастьяна.

Вместе с четырьмя адресами я дотошно записал и все эти подробности. Искомой могла оказаться любая из четверки. Я сердечно поблагодарил господина Зильбермана, сидевшего передо мной со шляпой на сведенных коленях. Он вздохнул и поглядел на носки своих черных сапожек под старыми мышастыми гетрами.

— Я сделаль это, — сказал он, — потому что вы мне симпатичный. Но… — он устремил на меня взгляд своих светло-карих глаз, лучившихся приязнью, — но думаю, без польза. Нельзя видеть обратна сторона луны. Пожалуйста, не ищите эта женщина. Что прошло, то ушло. Она не помниль ваш брат.

— Ничего, я ей напомню, — мрачно сказал я.

— Как ви желаль, — сказал он, расправляя плечи и застегивая сюртук. Он поднялся. — Удачная путешествия, — сказал он без привычной улыбки.

— Постойте, мистер Зильберман. Мы должны кое-что уладить. Сколько я вам должен?

— Это есть правильно, — сказал он, усаживаясь обратно. — Момент. — Он развинтил вечное перо, набросал несколько цифр, потом стал их разглядывать, постукивая по зубам колпачком. — Да, шестьдесят восемь франков.

— Почему так мало, — начал я. — Вы, может быть…

— Стойте, — вскричал он, — ошибка! Вы охраняет записной книжка, который я даль?

— Ну да, — сказал я. — Вообще-то я уже начал в ней писать. Я думал…

— Тогда не шестьдесят восемь! — сказал он, поспешно исправляя подсчеты. — Тогда… тогда только восемнадцать, потому что книжка цена пятьдесят. Итого восемнадцать франков: путевой расход…

— Но позвольте, — начал я, слегка изумленный его арифметикой.

— Да, вот теперь коррект, — сказал господин Зильберман.

Я нашел двадцатифранковую монету, хотя, если бы он только позволил, с радостью дал бы ему в сто раз больше.

— Ага, теперь я вам должник… Да, точно. Восемнадцать и два будет двадцать. — Он наморщил брови. — Значит, двадцать. Это ваш. — Он положил сдачу на стол и удалился.

Интересно, как я пошлю ему свой труд, когда его закончу: адреса этот забавный человек не оставил. Голова моя слишком была переполнена, чтобы об этом вспомнить. Но если он наткнется когда-нибудь на «Истинную жизнь Себастьяна Найта», мне хотелось бы, чтобы он знал, как я благодарен ему за помощь. И за книжечку тоже. В ней уже и сейчас много записей, а когда она совсем заполнится, я заменю страницы.

После ухода господина Зильбермана я не торопясь изучил все четыре адреса, добытые им как по волшебству, и решил начать с берлинского. Если там меня постигнет разочарование, у меня останется возможность заняться парижской троицей, не предпринимая еще одной долгой поездки, невыносимой от сознания, что это — последняя ставка. Напротив, если удача придет с первой попытки, тогда… Впрочем, неважно… Судьба щедро вознаградила мое решение.

Снег крупными мокрыми хлопьями косо летел вдоль Пассаузр-штрассе в западной части Берлина, на которой я разыскал некрасивый старый дом, чья физиономия наполовину пряталась под маской лесов. Как только я постучал в окошко привратницкой, кисейная занавеска отдернулась, створка распахнулась и растрепанная старуха угрюмо мне сообщила, что фрау Хелене Гринштейн действительно здесь живет. Я направился вверх по лестнице, испытывая холодящую дрожь душевного подъема. «Гринштейн» — гласила медная табличка на двери.

Безмолвный подросток в черном галстуке с опухшим бледным лицом открыл мне дверь и, даже не спросив, кто я, повернулся и куда-то пошел по коридору. Вешалка в маленькой прихожей ломилась от одежды. На столике между двумя цилиндрами лежал букет мокрых от снега хризантем. Так как никто не появлялся, я постучал в одну из дверей, потом распахнул ее и прикрыл снова. Я успел разглядеть темноволосую девочку, крепко спавшую на диване под кротовой шубкой. Еще с минуту я постоял в прихожей. Вытер лицо, все еще мокрое от снега. Высморкался. И наконец рискнул двинуться по коридору. Из распахнутой двери доносилась русская, вполголоса, речь. В двух больших комнатах, соединенных подобием арки, было людно. Мое появление не вызвало ни малейшего интереса — всего два или три лица повернулись без внимания в мою сторону. На столе стояли стаканы недопитого чая и блюдо, полное крошек. В углу кто-то читал газету. Дама в серой шали сидела за столом, подперев щеку рукой — на ее запястье скатилась слеза. Еще два-три человека неподвижно сидели на диване. Девочка, похожая на ту, что спала на диване, гладила пожилую собаку, свернувшуюся в кресле. В соседней комнате, где тоже сидели и расхаживали люди, кто-то начал то ли хохотать, то ли задыхаться, а может быть, ни то и ни другое. Мальчик, открывший мне дверь, прошел мимо со стаканом воды, и я спросил его по-русски, нельзя ли мне поговорить с госпожой Еленой Гринштейн.

— Тетя Елена, — обратился он к затылку темноволосой стройной женщины, склоненной над пожилым господином в кресле.

Она подошла ко мне и пригласила в небольшую гостиную по ту сторону коридора. Она была очень молода и изящна, ее продолговатые нежные глаза на запудренном личике заканчивались, казалось, на висках. На ней был черный джемпер. Руки были так же грациозны, как и шея.

— Как это ужасно, — прошептала она.

Я довольно глупо ответил, что, наверное, зашел в неподходящее время.

— Ах, а я подумала… — Она взглянула на меня. — Присядьте. Мне показалось, что ваше лицо я только что видела на похоронах… Нет? Понимаете, умер муж моей сестры… Нет-нет, сидите. Ужасный был день.

— Не буду вас беспокоить, — сказал я. — Я лучше пойду… Я просто хотел поговорить с вами о моем родственнике… с которым вы, кажется, были знакомы… в Блауберге… но это не так важно…

— В Блауберге? Я там была два раза, — сказала она. Ее лицо передернулось — где-то в соседних комнатах зазвонил телефон.

— Его звали Себастьян Найт, — сказал я, глядя на ее нежные дрожащие ненакрашенные губы.

— Нет, я никогда этого имени не слышала, — сказала она. — Нет.

— Он наполовину был англичанином, — сказал я. — Он писатель.

Она покачала головой и обернулась к двери, которую распахнул печальный мальчик — ее племянник.

— Соня приедет через полчаса, — сказал он. Она кивнула, и он ушел.

— Вообще я в гостинице ни с кем не была знакома, — добавила она.

С новыми извинениями я стал откланиваться.

— А как же ваше имя? — спросила она, направив на меня затуманенный кроткий взор, напомнивший мне Клэр. — Вы, кажется, назвались, но я что-то сегодня плохо соображаю… Ах! — воскликнула она, когда я ответил. — Знакомая фамилия. Кажется, в Петербурге один человек с такой же фамилией был убит на дуэли. Так это ваш отец? Вот как! Постойте! Кто-то, не помню кто… буквально на днях об этом вспоминал. Как странно… Так всегда и бывает — такие совпадения. Вспомнила… Розановы… они знали вашу семью…

— У моего брата был одноклассник Розанов.