Я что-то пробормотал и отвел взгляд; не люблю дорожной болтовни, а сейчас был к ней особенно не расположен. Он проследил за моим взглядом. Садящееся солнце воспламенило многочисленные окна большого здания, которое медленно поворачивалось, демонстрируя постукивающему мимо поезду одну дымовую трубу, потом другую.

— Это есть Фламбаум и Рот. Большой фабрика, завод. Бумага.

Возникла небольшая пауза. Он почесал свой большой блестящий нос и подался ко мне.

— Я быль в Лондон, Манчестер, Шеффильд, Ньюкасл, — он поглядел на большой палец, который не принял участия в счете.

— Да, — сказал он, — имель производство игрушек. До войны. И играль в немножко футбол, — добавил он, должно быть, заметив, что я гляжу на неровное поле с двумя удрученными воротами по краям — на одних не хватало перекладины.

Он заморгал; его усы ощетинились.

— Один раз, ви понималь, — сказал он и затрясся в беззвучном смехе, — один раз, ви понималь, я мяч прямо из аута бью… забивать… биль в ворота.

— Вот как, — вяло сказал я, — и попали?

— Ветер попаль. Это была робинзонада.

— Что было?

— Робинзонада. Отличная проделка. Да… Ви далеко ехаль? — осведомился он вкрадчивым сверхучтивым тоном.

— Собственно… — сказал я, — этот поезд дальше Страсбурга не идет.

— Нет, я вообще имею… имель в виду — ви путешественник?

Я ответил утвердительно.

— В куда? — спросил он, мотнув головой.

— Я думаю, что в прошлое, — ответил я.

Он кивнул, словно понял. Потом, снова наклонившись ко мне, коснулся моего колена и сказал: «Теперь я продаю кожа, кожаные, ви знаете, мячи — другие пускай играют! Старый! Силы нету! Еще собачий намордники… и все такой…»

Он опять легонько ударил меня по колену: «А раньше, прошлый год, четыре прошлый лет, я работаль в полиция. Нет-нет, не ать-два, не совсем… Ну, в штатском. Ви меня поняль?

Я взглянул на него с внезапным интересом.

— Знаете что, — сказал я, — вы навели меня на мысль…

— Да, — сказал он, — если нужно добрый кожа, помощь, портсигары, подтяжки, консультация, боксерские перчатки…

— Пятое и, может быть, второе, — сказал я.

Он взял котелок, лежавший подле него, старательно его надел (кадык его при этом заходил вверх-вниз), потом, воссияв улыбкой, сдернул его с поклоном.

— Меня зовут Зильберман, — сказал он, протягивая руку. Я ее пожал и тоже назвался.

— Имя не английский, нет! — вскричал он, ударяя себя по колену. — Русский! Гаврит парусски! Я еще слова знаю… стойте! Да… Ку-кол-ка! — это маленький кукла.

Он помолчал. Я так и этак вертел в голове мысль, которую он мне подал. Не обратиться ли в агентство частного сыска? А не мог бы сам этот человек мне помочь?

— Риба! — вскричал он. — Тоже знаем. Рыба, так? и… Да. Брат, мили брат.

— Я подумал, — сказал я, — что, быть может, если я вам расскажу о своем трудном положении…

— Вот и все, — сказал он, вздыхая. — Я говорю (снова пошли в ход пальцы) литовский, немецкий, английский, французский (опять большой палец остался не у дел). Русский забыл! Ать-два! Совсем!

— Вы, может быть, смогли бы… — начал я.

— Все что хотите, — сказал он, — ремни, кошельки, записные книжки, идеи…

— Идеи, — подхватил я. — Понимаете, я пытаюсь кое-кого разыскать… одну русскую даму, я ее никогда не видел и даже имени ее не знаю. Все, что я знаю — что она некоторое время жила в одном отеле в Блауберге.

— О, хороший место, отличный, — сказал господин Зильберман, вытягивая губы гузкой в знак нешуточного одобрения. — Вода хороший, прогулки, казино. Хотель, чтоб я что сделаль?

— Я бы прежде хотел узнать, что делают в таких случаях.

— Лучше оставлять ее в покое, — сказал, не задумываясь, господин Зильберман. Он вытянул шею, и его кустистые брови зашевелились. — Забыть ее, бросить из головы. Опасно есть, польза нет. — Он стряхнул что-то с моего колена, кивнул и откинулся на диванчике.

— Речь не о том, — сказал я. — Вопрос не «зачем», а «как».

— На всякий «как» свой «зачем», — сказал господин Зильберман. — Вы видеть… видель ее бильд, то есть фото, а теперь сами хотеть найти ее саму. Это не любовь. Да! Пустой дело!

— Да нет же, — вскричал я, — все совсем не так. Я понятия не имею, какая она собой. Видите ли, ее любил мой покойный брат, и я хочу, чтобы она мне о нем рассказала. Все очень просто.

— Печально, — сказал господин Зильберман и покачал головой.

— Я хочу написать о нем книгу, — продолжал я, — меня интересует каждая черточка его жизни.

— Какой болезнь? — резким голосом спросил господин Зильберман.

— Сердце, — отвечал я.

— Сердце — скверно. Много-много предупреждений, потом несколько генеральный… генеральных…

— Генеральных репетиций смерти. Это точно.

— Да. А лет сколько?

— Тридцать шесть. Он писал книги, печатался под фамилией матери. Найт. Себастьян Найт.

— Вот сюда запишите, — сказал господин Зильберман, протягивая мне новенькую, необыкновенно славную записную книжку с прелестным серебряным карандашиком внутри. Раздалась маленькая пулеметная очередь, он аккуратно вырвал страничку, положил ее в карман и снова протянул книжечку мне.

— Нравится, нет? — спросил он с озабоченной улыбкой. — Позволить маленький подарок.

— Право же, — начал я, — это так с вашей стороны…

— Пустяк, пустяк, — сказал он, помахивая рукой. — Ну, так что ви хотель?

— Мне нужен, — отвечал я, — полный список гостей отеля «Бомон» за июнь двадцать девятого. И кое-какие о них сведения, по крайней мере о дамах. Нужны адреса. Я хочу быть уверен, что какая-нибудь русская дама не укрылась за европейской фамилией. Потом я выберу самую вероятную или вероятных, и…

— И пробоваль до них добраться, — сказал, кивая, господин Зильберман. — Хорошо! Отлично! Все гости у меня тут (он показал на свою ладонь), очень просто. Прошу ваш адрес.

Он вытащил другую записную книжку, на этот раз весьма потрепанную, с исчирканными страницами, которые вываливались из нее, словно осенние листья. Я добавил, что не тронусь из Страсбурга, пока мы с ним не встретимся.

— В пятницу, — сказал он, — в пятницу, строго в шесть.

И этот удивительный человечек, вновь откинувшись назад, сложил ручки и смежил глаза, как будто сделанное дело поставило каким-то образом точку в нашей беседе. Его лысое чело стала исследовать муха, но он даже не шелохнулся. Продремал он до самого Страсбурга. Там мы расстались.

— Постойте, — сказал я, пожимая ему руку, — вы должны назвать ваш гонорар… Я хочу сказать: я готов заплатить, сколько вы сочтете нужным… Может, вы бы хотели получить аванс…

— Вы мне прислать ваша книга, — сказал он, подняв толстый указательный палец. — И оплатить возможных трат, — добавил он, понизив голос, — р-разумеется!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Так у меня в руках оказался список сорока трех особ, и имя Себастьяна (С. Найт, 36 Оук Парк Гарденз, Лондон, ЮЗ) вдруг приобрело, затерявшись в нем, некое странное очарование. Приятным сюрпризом оказалось и то, что против каждой фамилии был проставлен адрес: Зильберман пояснил поспешно, что приезжающие в Блауберг частенько умирают. Из сорока двух незнакомцев и незнакомок тридцать восемь были, как он выразился, «никакой вопрос». Правда, среди последних три дамы, все незамужние, носили русские фамилии, но две были немки, третья — из Эльзаса, и все они часто приезжали в гостиницу. Была еще загадочная девушка Вера Разин, однако Зильберман не только точно знал, что она француженка, но также что она танцовщица и любовница страсбургского банкира. Еще была пожилая чета из Польши, которую мы без колебаний отставили. В числе остальных тридцати двух, не подлежащих обсуждению, было двадцать мужчин; из них только восемь были женаты или, по крайней мере, привезли жен (Эмму, Хильдегарду, Паулину и т. д.), как на подбор солидных, клялся Зильберман, пожилых и донельзя нерусских.