Любопытство. Возможность своими глазами увидеть, «как это делается», заглянуть в телевизионную «кухню творчества».

Неумение ответить отказом. Сочувствие журналисту, трудность положения которого можно понять («Не для себя старается, с него тоже спросят»).

Уже сам этот далеко не полный перечень минус-мотивов и плюс-мотивов свидетельствует о том, что существуют достаточно сильные пусковые и защитные механизмы, дающие возможность оказывать психологическое давление на собеседника. Иные журналисты пытаются откровенно сыграть на самых чувствительных струнах. Например, угадав врожденную деликатность человека, посвящают его в редакционные «тайны»: «Без вашего согласия мне лучше не возвращаться». Но подобные дипломатические уловки не могут не сказаться самым отрицательным образом на характере экранного разговора. Собеседник, не желая разочаровывать журналиста, начинает с ним во всем соглашаться, в результате чего диалог перед камерой превращается в подобие менуэта.

Каждый ли тележурналист способен стать хорошим интервьюером? Или, если выразиться точнее, каждый ли хороший тележурналист способен стать хорошим интервьюером? Что необходимо для признания в этой роли? Только ли техника общения, владение мастерством, постижение законов живой беседы? Или это нечто врожденное - «искра божия», дар, природа которого не поддается истолкованию? От самих журналистов приходится слышать о способности «контачить», об интуиции, а то о чем-то и вовсе «попахивающем чертовщиной».

Так в чем же он, этот особый дар?

Чтобы быть хорошим интервьюером, надо обладать талантом любить людей.

Говорят, культура - то, что остается, когда человек забывает все. Интервьюер может все забыть, но не это бескорыстное уважение к личности каждого собеседника («Для химика все элементы - золото»,- считал Менделеев).

Интервьюер, обладающий такой культурой, не забудет о необходимости представить зрителям гостя студии, поскольку подобного промаха он никогда себе не позволит и в повседневной жизни (другое дело, как представить,- существует немало способов). Он никогда не станет превозносить собеседника в его же присутствии, в то время как тот от неловкости не знает, куда девать глаза или руки. Ни на секунду не поддастся малодушному самообольщению, полагая, что наиболее интересное на экране - глубокие и проницательные вопросы, а не ответы того, кому они адресованы (в конце концов, при монтаже вопросы можно и вырезать - обычный метод создателей телефильмов). Никогда не станет добиваться откровенности и душевной самоотдачи любой ценой, чего бы это ни стоило самому герою.

Человеческие, этические качества неотделимы тут от профессиональных. Но можно ли подобным качествам «научиться»?… Другое дело - попытаться научиться скрывать их отсутствие. Впрочем, и это стремление более чем сомнительно. Телевизионный экран ведь и вправду «рентген характера».

Коварная это вещь - культура общения: присутствие ее незаметно, зато отсутствие замечаешь сразу

Беззаботно оставляя своих героев наедине с пылающими софитами и немигающим оком камеры, мы обнаруживаем элементарную этическую неграмотность.

Ибо самочувствие гостя в студии зависит прежде всего от того, увидит ли он перед собой живые глаза и кто он для нас,- собеседник единственный в своем роде, чьи мысли о жизни имеют ценность непреходящую, или всего лишь очередной «выступающий». Но рассчитывать на душевную откровенность в последнем случае - неоправданное самоуспокоение.

Существует прекрасная притча о музыканте, который, когда ему было двадцать, без тени сомнения восклицал: «Только я!» В двадцать пять он высказывался уже более осторожно: «Я… и Моцарт». В тридцать стал еще осмотрительнее: «Моцарт… и я». И лишь с мудростью снова обрел уверенность: «Только Моцарт!»

Каждый собеседник для журналиста, вступающего в диалог перед камерой,- только Моцарт (за исключением, разумеется, случаев, когда перед ним - Сальери).

Не уничижает ли достоинств документалиста такая апология собеседника? Не умаляет ли ценности его собственного присутствия на экране? Нет и нет. Ибо только собственной глубиной мы способны измерить глубину партнера по диалогу. Только собственной искренностью- вызвать ответную искренность.

До чего же живуча эта усыпляющая иллюзия, будто по телевидению выступать легко - достаточно быть интересным человеком! Вновь и вновь приходится наблюдать на экране людей, в незаурядности которых не сомневаешься, но чьи жесты скованны, позы напряженны, а высказывания удручают своей ординарностью. Опытный зритель давно уже знает, что один и тот же ученый, хлебороб или режиссер в разговоре с различными ведущими предстает человеком различного уровня культуры, эрудиции, степени остроумия. Разумеется, речь идет не в последнюю очередь о культуре и эрудиции самого журналиста - его умении оценить эти стороны в собеседнике.

Англичане любят рассказывать, что после двух часов разговора с Гладстоном любая собеседница уходила от него в убеждении, что встретилась с самым умным, обаятельным и красивым мужчиной Англии. После двух часов, проведенных в обществе Дизраэли, у нее не оставалось сомнений, что это он беседовал с самой умной, обаятельной и красивой женщиной Англии. Талант Дизраэли я и назвал бы талантом интервьюера (что же касается Гладстона, тут можно говорить о не менее высоком призвании- телевизионного комментатора, но это уже тема иного повествования).

ВСТРЕЧНАЯ ИСПОВЕДЬ

Где оно, лицо лица? Важно, если все разберутся до конца в собственном лице.

Е. Евтушенко

Кто знает нас лучше нас?

«Я всегда борюсь за правду. Мне тринадцать лет. Я часто выражаю свои мысли вслух, что не нравится учителям… Рост у меня средний»,- читает только что написанное им классное сочинение «Мой портрет» шестиклассник Женя («Всего три урока», режиссер-оператор П. Мостовой). Последнюю фразу он заключает на грустной ноте под смех ребят: в классе Женя едва ли не самый маленький. Теперь очередь Лены. «Я могу делать все хорошо. Могу быть внимательной, чуткой. Все плохое в людях вызывает у меня большую неприязнь…» Свой текст она произносит с видимым удовольствием. Очевидно, что собственный портрет Лене очень нравится. «Я не уважаю людей, которые скрывают свою пустоту за нарядами и названиями книг, которые они прочитали, но не поняли».

«Я среднего роста, гибок и правильно сложен, кожа у меня смуглая, но довольно гладкая,- этой фразой Франсуа де Ларошфуко начинает свой автопортрет, написанный в 1659 году.- Мне как-то сказали, что подбородок у меня тяжеловат: я нарочно посмотрел сейчас в зеркало, хотел проверить, так ли это, но решить не смог…». Обратившись к жанру нравоучительных наблюдений, который со временем принесет ему славу несравненного аналитика человеческого характера, сорокашестилетний герцог первым объектом «просвечивания» избрал самого себя. «Я не лишен ума и говорю об этом напрямик, ибо зачем бы я стал прикидываться? Кто не может без экивоков и ухищрений перечислить свои достоинства, тот, мне кажется, под напускной скромностью таит изрядную толику тщеславия и этим своим умалчиванием весьма ловко старается внушить окружающим высокое мнение о себе…».

Мы лишены возможности увидеть себя такими, какие есть. Вглядываясь в зеркало, успеваем почти рефлекторно придать своему лицу выражение «приятное во всех отношениях». (Проведите несложный опыт: присядьте у зеркала, установленного в фойе театра, и понаблюдайте, как меняются лица посетителей по мере приближения к своему «двойнику».) Бывает, правда: шагая по длинному коридору, встречаешь идущую навстречу фигуру, чем-то удивительно знакомую, мучительно пытаешься вспомнить, кто это, пока не спохватываешься - да ведь это твое же зеркальное отражение!… Но проходит какая-то доля секунды - выражение изменилось, и ты уже не ты.

По существу, такими, какие есть, мы предстаем лишь в документальных фильмах, снятых при помощи скрытой камеры, застигшей нас врасплох.