Уже поздно вечером, гуляя по палубе «Штандарта», на котором двор прибыл в Ревель, государыня подозвала меня и сказала, что получен утвердительный ответ от Марии Федоровны.

— Вам не трудно будет, — прибавила государыня, — теперь же съездить в город и отвезти Келеповской шифр? Кто-то из моих девиц, по-видимому, проболтался, что она получит шифр; бедная девочка, наверное, всю ночь проплачет. Я хотела бы, чтобы она еще с вечера получила шифр.

Я, конечно, тотчас же исполнил поручение. Бедную барышню я, действительно, застал в слезах. Радость ее была безмерная, и на другой день Келеповская провожала Их Величества уже с шифром на плече, к великому удивлению ревельской знати.

Характерный инцидент врезался мне в память. Великая война продолжалась все кровопролитнее. Государь уговорил графа Фредерикса, совсем больного, поехать отдохнуть в Ливадию. Там же находились графиня с дочерью, которым Его Величество предоставил помещение в свитском доме. Я рассчитывал лишь проводить графа и вернуться либо в Петербург, либо в Могилев, смотря по обстоятельствам или, правильнее сказать, по желанию моего министра.

Вскоре по приезде Фредерикс получил телеграмму от великой княгини Марии Павловны о том, что она едет в Крым и что государь разрешил ей остановиться в Ливадии. Возник вопрос, куда поместить Ее Высочество. Во дворце, кроме комнат, занимаемых членами августейшей семьи, других, приспособленных для жилья, не было. Поместить же великую княгиню в царских покоях граф не решался, зная, что это императрица, наверное, не одобрит. К тому же во дворце шел обычный летний ремонт.

Кроме того, возник вопрос и о продовольствии. Фредерикс приказал мне телеграфировать гофмаршалу, чтобы он выслал в Ливадию поваров и лакеев с необходимою посудою и прочим. На это граф Бенкендорф ответил, что прислуга и все необходимое не прибудут вовремя, почему он и поручает мне устроить пропитание местными средствами. Министр остался очень недоволен этою телеграммою и удивлялся неисполнительности Бенкендорфа, всегда столь корректного. Для меня, однако, было ясно, что эта депеша была послана с ведома, если не по приказанию, императрицы. Это еще более взволновало графа, а волнения были ему весьма вредны. Поэтому я решил действовать на свой страх и ответственность.

К дворцу я приказал поставить еще больше лестниц и лесов и прислать еще рабочих. Графиня Фредерикс велела своему повару позаботиться о продовольствии. Помещение приспособили в свитском доме вполне удобно. Я встретил великую княгиню в Севастополе и дорогой объяснил, что по случаю ремонта ее пришлось устроить в свитском доме. Мария Павловна осталась вполне довольна своим помещением, особенно когда я показал дворец, где рабочие усердствовали вовсю.

На следующий день с утра великая княгиня делала объезд госпиталей и осталась ими отменно довольна. После обеда у Ее Высочества собралось несколько дам, которых она очаровала своею любезностью. Все шло хорошо, и я предложил ей поехать на следующий день на Ай-Петри, а после завтрака у княгини Юсуповой на ее новой вилле в горах — в Гурзуф.

Часов в 8 утра были поданы автомобили. Меня поразило то, что Мария Павловна приказала своей фрейлине Олив сесть во вторую машину, а сама поместилась вдвоем со мною в первую. Только что мы выехали из Ливадии, как она дрожащею от волнения рукою вынула из своего ридикюля телеграмму и передала мне. Это был английский ответ императрицы на телеграмму великой княгини, гласивший приблизительно так: «Удивляюсь, что вы, не предварив хозяйку, остановились в Ливадии. Что мои госпитали в порядке, мне известно».

Надо пояснить, что после постройки нового дворца Ливадия была подарена государем императрице, что и значилось при въезде и выезде на особых столбах.

— Как вам нравится эта дерзкая телеграмма? А вот мой ответ.

Я прочел длиннейшую депешу и сказал:

— Надеюсь, что Ваше Высочество еще не отправили ее.

— Нет, я хотела прежде с вами посоветоваться.

До самой Ай-Петри мы обсуждали слово за словом ответ. Я облегченно вздохнул, когда Мария Павловна наконец сказала:

— Да. Вы правы. Лучше будет, если я просто не отвечу. Мое достоинство и мои годы не позволяют мне отвечать на подобное обращение той молодой принцессы, которую я учила, как держать себя в обществе…

Это было за полгода до того, как убийство Распутина дало последний толчок к расхождению императорской четы с большинством членов династии.

Для меня нет никакого сомнения, что государыня была вполне удовлетворена и счастлива своею семейною жизнью. Чувствовалось, что Их Величества жили душа в душу. Для заполнения тех часов, когда Александра Федоровна не видела мужа, у царицы была нежная дружба с княжной Орбелиани. Восторженность фрейлины была, видимо, приятна государыне. К тому же княжна была не только умна, но и весьма остроумна, время с ней проходило незаметно и приятно. Она была всею душою предана императрице и пользовалась полным ее расположением.

Когда мы однажды в Спале собрались у лестницы, ожидая выхода Их Величеств к обеду, княжна вдруг на ровном месте оступилась и упала на пол. Лейб-медик Гирш мне сказал, что это плохая примета: первое проявление наследственной болезни, от которой умерла и ее мать, — прогрессивного паралича.

Княжна прекрасно знала свою участь и мужественно переносила несчастие. Когда я однажды зашел к ней в комнату во дворце, она мне показала четыре палки — костыли различных образцов, стоявшие в углу, и объяснила, чрез какие промежутки времени ей придется пользоваться каждою следующей, пока она еще будет в состоянии двигаться. Так было с ее матерью, за которой она ухаживала до ее кончины.

Хотя болезнь прогрессировала и княжна потеряла возможность двигаться, она, прикованная к креслу, все же всюду сопутствовала государыне: в поезде, на «Штандарте», в летних резиденциях. Царица каждый день навещала княжну и рассказывала ей о всех новостях. Императрица скрывала от больной, что она приблизила к себе других, боясь сцен ревности, но избежать их не могла, и часто свидания их сопровождались упреками и слезами, которые царица кротко прощала больной. Орбелиани пролежала 8 лет, и императрица неизменно за нею ухаживала.

Дружба с княжною со времени ее паралича была если не заменена, то во всяком случае дополнена приближением к себе А. А. Танеевой (Вырубовой). В последней, полагаю, нравились императрице помимо восторженности беспомощность и стремление видеть в Ее Величестве покровительницу, что у Орбелиани совершенно отсутствовало. У Александры Федоровны по отношению к Вырубовой чувствовалось желание защитить и помочь ей.

Кроме этих двух женских фигур, игравших значительную роль в умственной и душевной жизни императрицы, часто заполняла часы досуга царицы ее камер-фрау Герингер. Отношения к ней Александры Федоровны скорее походили на те, которые она проявляла к фрейлинам, с тою, впрочем, разницею, что Герингер не позволяла себе ревновать императрицу. В постоянной близости к государыне находилась и Е. А. Шнейдер, но круг ее интересов ограничивался исключительно августейшими детьми и самыми разнообразными поручениями.

Близость княжны Орбелиани длилась до самой смерти последней. Дружба с Вырубовой прекратилась лишь ссылкою Их Величеств в Сибирь и заключением А. А. в крепость. Дружеская привязанность девицы Шнейдер, камер-фрау Герингер и камер-юнгфер Занотти была неизменна. То же можно сказать и о фрейлинах последних лет, баронессе Буксгевден и графине Гендриковой. (Гендрикова и Шнейдер были убиты большевиками, не покинув службы при царице). Больше друзей-женщин не было, за исключением кратковременного приятельства с черногорскими княгинями.

Я не помню ни одного случая, когда бы императрица приглашала лиц, не принадлежащих к тесному кругу двора и ближайшего окружения. Даже великие княгини делали лишь редкие визиты, и то скорее по случаю какого-либо семейного торжества или когда приглашались к завтраку и дневному чаю.