Проезжая мимо рощи, Дурова силилась вспомнить последние слова, сказанные ей Грековым там, на откосе берега, но не могла: она только чувствовала их…

Курьерская тройка мчалась вихрем, колокольчик захлебывался под дугой, рощи, боры, болота, поля и человеческие жилья мелькали, как в передвижной волшебной панораме… Ямщик то и дело выкрикивал: «Соколики, грабит! не выдай!» — и соколики мчались от станции до станции, словно бы за ними в самом деле по пятам гнались разбойники.

Дурова сидела задумчивая, грустная… Ей самой казалась загадочною ее судьба: оглянуться назад — страшно как-то, сердце щемит от этого оглядыванья; там порваны кАкие-то нити, а концы этих нитей все еще висят у сердца, как змеи, и сосут его… Вперед заглянуть — еще страшнее: ведь это туда, вперед, и мчит бешеная тройка, торопится… А что там?.. Но что бы там яи было — вперед, вперед! Молодое воображение тянет вдаль — хочется разом распахнуть завесу будущего, разом охватить все, разом выпить чашу жизни… Вот-вот, кажется, разверзаются небеса… Да, они вчера разверзались уже на момент — и опять закрылись… А он?.. Неужели все это уже кануло в пропасть и не вынырнет оттуда?.. Но ведь это был только сон…

— Вас пугает, кажется, неизвестность того, что ожидает вас? — ласково спрашивает Нейдгардт.

— Да, полковник, — отвечает она неопределенно.

— Напрасно… Конечно, я не могу сказать вам верного, но могу предсказать только хорошее… Вам который год?

— Вот уж семнадцать минуло недавно.

— Уж семнадцать! Эки ужасные лета! — добродушно засмеялся полковник. — Уж семнадцать… А давно вы оставили ваш дом?

— Ровно год.

— И это вы проделали все шестнадцати лет!.. Ну, удивляюсь вам, решительно удивляюсь… А я в ваши годы чуть ли не в лошадки играл в корпусе… А вы где воспитание получили?

— Дома, под руководством отца.

— А ваш батюшка военный?

— Да, он был гусаром.

— И фамилия его Дуров?

— Дуров.

Добряк полковник еще что-то хотел спросить, но нэ решился: он чувствовал, что это уже будет нескромность, нечто вроде выпытыванья. Поэтому на серьезные вопросы он и не отваживался.

— Да, да… Уж и конь у вас — вот умница! Умнее иного солдата… Он давно у вас?

— С двенадцати лет.

— А избалованный шельма — ух, как избалован… А вас слушается?

— Слушается.

— Удивительный конь.

Опять молчание. Опять — «соколики, грабют!..». Полковник чувствует свою неловкость.

— А у меня дочка ваших лет, — заговаривает он, и вдруг конфузится, почувствовав, что сказал будто бы что-то лишнее. — Она у меня в Смольном…

Молчание.

— Видели Наполеона? — попытка поправить промах.

— Видел, полковник.

— Где изволили видеть?

— И под Фридландом — издали, и в Тильзите — близко.

— Необыкновенный гений!

— Я, полковник, удивляюсь ему, но не люблю его.

— Так, так, — он и не стоит… честолюбец, и прежестокий.

Бедный полковник не знал, как скоротать скучную дорогу. Это поручение, выпавшее ему на долю, поручение — доставить таинственного юношу, псд которым — передают за величайший секрет — скрывается девушка, — да, это поручение — труднейшее и щекотливейшее из всех, какие он исполнял в своей жизни… И притом — «по высочайшему повелению», это вот чем пахнет… Вот тут и вертись словно на иголках; того и гляди бухнешь невпопад, скажешь лишнее… А болваном сидеть тоже совестно… девчонка, может, в самом деле… и усов не видать, и голос тонковат для семнадцатилетнего молодца, да и мундир-то как будто бы неладно сидит на груди, расползается как-то; ну, и рейтузы на бедрах тоже мое почтение — расперло-таки… Черт знает что такое!.. Вот тут и вертись, чтобы в дураках не остаться… А! пропадай ты совсем!.. Приходится хоть на коне выезжать, всего безопаснее…

— Что-то он, голубчик, поделывает? — закидывает полковник.

— Кто, полковник?

— Да конь ваш.

— А! Алкид…

— Так его Алкидом зовут?

— Алкидом, полковник.

— Хорошее имя — романтическое.

И опять материал для дипломатического разговора истощается.

— Вот у меня кобыла Клеопатра — тоже имя романтическое… Хорошая кобылка…

Но словом «кобылка» бедный полковник опять давится — поперхнулся… А черт ее знает — может, и в самом деле барышня, а я, болван, о кобыле брякнул… Эх! скорей бы Витебск — с плеч эту гору… Только ямщик немножко и выручает…

— Эх, но! соколики, грабют!.. С горки на горку, даст барин на водку.

— Хорошие ямщики здесь — русские… это уж мы развели их с войной… а то здешние… ездить не умеют, — поддерживает разговор из сил выбившийся полковник.

А с другой стороны молчание. Мысль работает усиленно; но ни на чем она не может сосредоточиться. Теперь меньше чем когда-либо можно пайти точку опоры для мысли, словно бег Меркурия совершает она, только вместо Меркуриева шара под ногою — шар земной… Есть какая-то светлая точка, но и она, кажется, назади, там, на берегу Двины, за рощей… это следы колен, да шо-иот, да какие-то слова…

А бедного полковника уж в жар бросает… «Вот комиссия! И о чем я стану говорить?.. Все выйдет щекотливо, неловко… А главнокомандующий прямо приказал, что дескать, поделикатнее надо, не показывать виду, да чтоб оно выходило не щекотливо… А вот сам бы попробовал влезть в мою шкуру — и вышло бы щекотливо… Ведь дьявол его знает, что оно такое — сидит-то около тебя… Ведь „по высочайшему повелению“ — тут так влопаешься, что и не вылезешь… Может, оно сделается таким, что нам, полковникам, головы будет свертывать, недаром оно заинтересовало государя…» Бедный полковник совсем растерялся; он и мысленно не знал, как относиться к своему спутнику: «Ни on, ни она — черт знает что такое!.. оно и больше ничего…»

— А я все думаю о вашем коне, — делает последние, отчаянные усилия полковник. — Удивительный конь!.. Как бишь его зовут?

— Алкид, полковник.

— Да, да, — Алкид… преромантическое имя…

Но — слава Богу! вот и Витебск… Ямщик гикает как-то нечеловечески, лошади забирают в мертвую, коляску бьет лихорадка — не до разговоров больше… Через несколько секунд тройка остановилась у квартиры главнокомандующего.

Приезжие прямо из экипажа вошли в приемную графа Буксгевдена. Они не успели даже стряхнуть с себя дорожной пыли — так торопливо исполнялось требование из Петербурга…

Дежурные офицеры и все бывшие в приемной с недоумением смотрели на привезенного юношу. Все полагали, что это государственный преступник, тем более что при нем не было оружия; но он был не под караулом: это вызывало новые недоумения…

Полковник Нейдгардт был введен в кабинет главнокомандующего и через минуту вышел оттуда.

Ввели Дурову. Граф Буксгевден был один. Он стоял по одну сторону стола, заваленного бумагами и ландкартами с натыканными в них булавками. При входе девушки маленькие, прищуренные, видимо, усталые от чтения рапортов и всякой деловой переписки глаза графа быстро окинули ее всю с макушки до носков казенных сапог. Впечатление, по-видимому, было благоприятное.

— Вы Дуров? — спросил он скороговоркой.

— Точно так, ваше сиятельство, — был ответ, в котором слышалось дрожанье молодого голоса.

Граф вышел из-за стола и, подойдя к девушке, положил руку на ее плечо.

— Я много слышал о вашей храбрости, — сказал он, желая заглянуть в глаза, которые были опущены: — и мне очень приятно, что все ваши начальники отозвались о вас самым лучшим образом.

Он остановился и отнял руку от плеча, которое, как ему показалось, немножко дрожало.

— Вы не пугайтесь того, что я скажу вам, — продолжал главнокомандующий: — я должен отослать вас к государю… Он желает видеть вас. Но повторяю — не пугайтесь этого: государь наш нсполнен милости и великодушия, — вы узнаете это на опыте.

Страх все-таки не был осилен этим предупреждением. Сердце, в свою очередь, предъявило сильные права: прощанье с полком, с полною тревог и поэзии боевою жизнью, с товарищами… А этот шепот за рощей, эти слова чарующие, ласки — самая сосна, кажется, под которою они прощались, нагибалась, чтобы подслушать этот шепот… Прости! всему надо сказать — прости!.. Она задрожала…