ТОСТ

Девятого мая мы ждали гостей.

Мама постелила на стол белую скатерть. На скатерти стояли красивые чистые белые тарелки, стеклянные бокалы, бутылки. Мне хотелось, чтобы гости подольше не приходили, и тарелки оставались такими же белыми, чистыми. Праздничными.

Я бегал вокруг стола, мешал маме, то и дело поправляя вилки и ножи, чтобы они ровнее лежали.

– Ох, ушел бы ты куда-нибудь! – вздохнула мама. – Пойди погуляй. Или книжку почитай.

Я послушно побрел в свою комнату и взобрался на подоконник. Во дворе было тихо, пусто. Солнце садилось на крышу шестнадцатого дома. Дальше начиналась улица Заморенова, круто бегущая вниз, с дребезжащими трамваями, а потом площадь Восстания. А на нашем Трехгорном валу был сквер. В одном его конце был памятник Ленину, а в другом недавно поставили рабочего с булыжником. Глазницы у этой скульптуры были пустые, и я ее немного боялся.

Гости все никак не приходили.

– Сима! – крикнула мама отцу. – Может, позвонить им, а? Шестой час уже!

И тут, наконец, они пришли.

Мне захотелось сразу броситься в прихожую. Но я взял себя в руки и продолжал смотреть в окно, хотя ничего там интересного не было.

Вот пусть гости поздороваются, расцелуются с мамой и папой, снимут ботинки, если надо, войдут в комнату и спросят:

– А где наследник-то?

Они всегда так спрашивают. Все гости. И тогда я выйду. Спокойно и неторопливо.

...В этот момент в комнату неслышно вошел дядя Женя.

– Ого-го-го! – закричал он, и от испуга у меня заколотилось сердце. Я чуть не шлепнулся с подоконника. Но совсем не обиделся. Ведь праздник начался!

Когда все сели за стол, мама вдруг спросила меня:

– Эй, а ты хоть знаешь, что за праздник-то?

Я быстро прожевал и крикнул:

– Девятое мая!

– Что вы пристали к ребенку? – возмутился дядя Юзя из Харькова. – Все он прекрасно знает, не хуже вас! – и он возмущенно сунул в рот кусочек селедки.

Папа, как всегда, молчал и только внимательно смотрел на меня. Но я действительно знал! Сколько уже фильмов я посмотрел про войну по телевизору! Как я ненавидел фашистов – высокомерных, подлых, с вечным стеклом в глазу, и вечно говорящих по-русски с противным акцентом!

– Ну хорошо, – сказала мама. – Давайте за победу.

Выпил и я. Я очень любил лимонад, и всегда пил его, причмокивая. Но в этот раз я даже не обратил на лимонад внимания. Так, отхлебнул немножко, и все. Мне очень нравился этот день – тихий и торжественный. Так же тихо и торжественно стояли тарелки на белой скатерти, когда гости еще не пришли. И во дворе сегодня было так же тихо. И на улице.

Мама не выдержала тишины, негромко включила телевизор. Там седой генерал что-то говорил про наших славных танкистов и артиллеристов, летчиков и моряков. Я сразу запомнил его слова. Гости зашумели, заговорили, как обычно за столом, а я думал.

И когда стало совсем шумно, вдруг сказал:

– Мам, а можно я скажу?

– Что скажешь? – удивилась мама.

– Тост.

Дядя Юзя засмеялся и громко закричал:

– Дайте сказать тост! Ну что вы в самом деле! Мужчина ты или нет? – обратился дядя Юзя ко мне. Но я уже не смотрел на него. Я ни на кого не смотрел. Я набрал воздуха и крикнул:

– За наших славных артиллеристов, одержавших победу в Великой Отечественной войне! Ура!

– Ура! – тихонечко закричал дядя Женя, веселый и молодой сын дяди Юзи. Все засмеялись и немножко выпили.

– Молодец! – смачно крикнул дядя Юзя и снова положил в рот кусочек селедки.

– Молодец-огурец! – промолвила мама и посмотрела на папу.

Папа улыбался, уставившись в тарелку.

И тогда я крикнул опять:

– За наших славных танкистов, одержавших победу в Великой Отечественной войне! Ура!

Ничего другого я придумать пока не мог. Но все опять дружно засмеялись и даже захлопали в ладоши. Только мама не смеялась. Она грустно смотрела на меня. А когда все выпили, тихо сказала:

– За нашего дядю Лешу.

И выпила одна. Дядя Леша был мамин брат, он жил в Горьком. Папа звал его «дядя Леша об одной ноге». Он приезжал к нам редко, ему ведь трудно было ездить. Ногу он потерял на войне.

– А за интендантов? – весело крикнул дядя Юзя. Он на войне был интендантом. «Обеспечивал войска всем необходимым», – сказал мне папа, когда я спросил его, что это значит.

Но я уже никого не слушал. Щеки у меня горели. Мне было страшно весело! Я так любил этот праздник! И этих людей! Мне так нравился мой длинный и красивый тост!

– За наших... за наших... – запнулся я.

– Ура! – тихонечко закричал дядя Женя, и все опять засмеялись. С каким-то облегчением.

Но я вспомнил! Вспомнил, за кого еще надо выпить!

– За наших славных летчиков, одержавших победу в Великой Отечественной войне! Ура! – крикнул я и выпил лимонад залпом.

Но почему-то никто уже не смеялся. Все грустно смотрели в тарелки и жевали. Стучали вилки.

Папа вышел из-за стола, взял меня под мышки и вынес в маленькую комнату.

Я ничего не понял.

– За что, пап? – тихо спросил я.

– Подумай, – сказал папа и закрыл за собой дверь.

А за дверью дядя Юзя говорил громким шепотом:

– Ну что вы, ей-богу! Маленький мальчик, решил всем поднять настроение. Ну и правильно. Погрустить мы и без него успеем.

Я уткнулся носом в подушку. Вдруг я все понял, мне стало стыдно. Я шумно вздохнул и закрыл глаза. Мне сразу стали сниться разноцветные звезды салюта и белые тарелки. Дядя Юзя из Харькова высоко поднимал в синее небо вилку с наколотым кусочком селедки и говорил: «За наших славных моряков, одержавших победу...»

Проснулся я от пения.

Сначала пела мама.

– Синенький скромный платочек, – старательно выводила она. А гости подхватывали:

– Па-адал с опущенных плеч!

– Ты говорила! – не пел, а кричал дядя Женя, а мама перекрывала его своим грудным голосом:

– Ты обещала!

И опять все хором:

– Синий платочек сберечь!

Вместе со всеми я шепотом повторял знакомые, родные, любимые слова этой песни:

– За них! Родных! Желанных, далеких таких! Строчит пулеметчик! За синий платочек! Что падал с плечей дорогих!

ПАПИНА ВОЙНА

Мы сидели на кухне с папой. Было воскресенье, счастливый день, когда родители остаются дома. Предположим, что это была осень. Еще не холодная, не сырая, не скучная, а веселая, разноцветная и теплая осень.

Папа спокойно пил чай.

Иногда он пил его с белым хлебом, ломая булку на маленькие кусочки и размачивая в кружке, как в этот день. Он называл это – тюря.

И тогда я тоже сделал себе тюрю.

Мама увидела и возмутилась:

– Ну начали! Опять тюря! Ведь не война же...

– А причем тут война? – удивился я, запихивая в кружку здоровый кусище.

– Во время войны так делали, – объяснил папа. – Только хлеб был черный, а вместо чая – кипяток.

– А зачем? – удивился я, ложкой доставая из чая жидкую хлебную кашу.

– Чтоб вкуснее, больше незачем, – папа потянулся за чайником и по дороге уронил крышку от сахарницы.

Мама едва заметно вздрогнула.

– Хватит чай пить! – недовольно сказала она. – Надо в прачечную идти. А то там очередь будет – на целый день.

Я очень расстроился. Вот еще, прачечная. Сидеть вместе с папой я хотел очень долго. И тогда я набрал воздуха и спросил:

– Пап, расскажи мне про войну!

Мама обернулась.

– Чего это ты? – с интересом спросила она, включив воду в раковине, чтобы быстро помыть чашки.

Но я не ответил. Я смотрел на папу – внимательно и выжидающе.

А он точно так же смотрел на меня.

– Не знаю, – ответил он, – что тебе рассказать. Я не воевал. Подвигов не делал.

– Да я знаю! – закричал я. – Но ведь ты же жил, когда была война?

– Жил, – ответил он. – Точно, жил. В Москве, потом в эвакуации, потом опять в Москве.

– Ты же знаешь, – вмешалась мама, – что папу в поезде чуть не потеряли. А потом опять нашли.