Поверь, что Розалия, которая посещала пансион «madame» всего лишь на десять лет раньше тебя, не была б сейчас такой милой глупышкой, как ты. Сейчас Розалия истый философ, и если бы ей сообщили, что Пал Грегорич кашляет кровью, она бы подумала про себя: «А ведь он действительно стоящий человек!» И вслух бы воскликнула:

— О, я заботливо буду за ним ухаживать!

А в самой глубине ее сознания, там, где таятся неясные ощущения, которые еще не могут облечься в слова, ибо пока они даже не мысль, а лишь осевший ил эгоистических эмоций, — там, в самой глубине, шевелится расчет: «Раз он кашляет кровью, этот Пал Грегорич, значит, я скоро с ним разделаюсь!»

Ах, малютки-девчушки! Вы ведь совсем не знаете жизни: мамаши нарядили вас в длинные юбки, но разум у вас по-прежнему короток… Не сердитесь на меня за упреки — я их вынужден сделать, чтобы объяснить читателю, почему Пал Грегорич никого из вас не получил в жены.

А ведь дело совсем немудреное. Все знают, что расцветшая роза уже не чиста: в ее чашечке искупалась пчела, погиб какой-то жучок; зато в сердцевинке распускающегося бутона еще нет ни единой земной пылинки.

Потому-то Пал Грегорич получил от девиц столько отказов; в конце концов он и сам осознал (я же говорю, он был славный малый), что брак — не для него и что юные девушки правы, возражая против харканья кровью. Кровь ведь нужна для чего-то иного.

Отказавшись от намерения жениться, Пал Грегорич перестал глядеть на девушек и начал присматриваться к молодым дамам. Он стал их настойчиво обхаживать: для румяной красотки Возари выписал из Вены редкостные цветы, в сад стройной Мушкеи в один прекрасный вечер выпустил пять сотен лесных соловьев, которых по его заказу с превеликими трудностями наловили где-то в Трансильвании. Поставщиком был продавец птиц из Страсбурга. Красавица, разметавшись по подушкам жарким, белопенным телом, не могла надивиться, отчего это нынешней ночью так сладкозвучно распелись птицы.

Тот, кто ухаживает за молодыми дамами, узнает реальную себе цену. Юная девушка не может верно судить о мужчине, старая дева — тоже, и у той и у другой — своя косая точка зрения, и судят они со своей колокольни; зато молодая дама которая все познала, которая больше не грезит и не испытывает страстного нетерпения, может спокойно определить, что стоит тот или ивой мужчина. Как она оценит его, так оно и есть на самом деле.

Однако Пал Грегорич, что греха таить, не преуспел и у дам. Они сами выпроваживали его из дома, даже не доводя до сведения мужей, хотя такому непрошеному гостю обычно приходится иметь дело с мужем, который, как правило, 'выбрасывает его под конец за дверь.

Он очень и очень скучал, буквально не зная, куда себя девать, когда грянула освободительная война.[1]

Но его не взяли и на войну. Сказали, что мал он ростом и слаб, не выдержать ему тягот походной жизни — для армии он будет только обузой. Но он во что бы то ни стало хотел что-нибудь делать.

Майор-вербовщик, с которым Пая Грегорич был хорошо знаком, посоветовал ему.

— Я ничего не имею против; если уж вы непременно хотите идти с нами, выберите себе занятие поспокойнее. В походе, например, случается немало писать. Вот мы и причислим вас к какой-либо канцелярии.

Нал Грегорич обиделся, гордо выпрямился и стал похож на ворону в павлиньих перьях.

— Я намерен приискать себе самое опасное из всех занятий. Вы, господин майор, что к таковым относите?

— Бесспорно, шпионаж.

— Тогда я буду шпионом.

И Грегорич стал шпионом. Он нарядился чем-то вроде бродяги — в те времена таких опустившихся субъектов шныряло по свету немало! — и то и дело перебирался из лагеря в лагерь, оказывая венгерским войскам неоценимые услуги. Еще и сейчас вспоминают бывалые солдаты «человечка с красным зонтом», который, скорчив бессмысленную рожу, словно бы не умел сосчитать и до десяти, отважно пересекал линию фронта и пробирался в стан врага. Его узкая птичья мордочка, засученные брюки, поношенный, обтрепанный и продавленный цилиндр и красный с загнутой ручкой зонт под мышкой сразу привлекали к себе внимание; Кто видел его однажды, забыть уже не мог. А надо сказать, что хоть раз да видел его каждый, потому что он постоянно расхаживал туда и сюда, неприкаянный, будто душа Орбана,[2] Мало кто подозревал, чем занимался этот странный субъект, но Дембинский,[3] как видно-, знал, ибо так отозвался о нем:

— Этот человечек с красным зонтом сам черт, да только он из породы добрых чертей.

Когда отгремели залпы сражений и настали по-могильному тихие времена, Пал Грегорич возвратился в Бестерце и сделался сущим человеконенавистником. Он не выходил из своего большого старинного каменного дома и более не помышлял ни об общественной деятельности, ни о женитьбе. С ним случилось то, что обычно случается со всяким старым холостяком — он влюбился в свою кухарку; Все упрощать; упрощать и всегда упрощать— вот философия мудрости и прогресса, теперь она стала и его теорией…

Одна женщина нужна для того, чтобы прислуживать мужчине, другая — чтобы ему любить ее. Следовательно, нужны две женщины. Но почему бы не совместить этих двух в одной?

Анна Вибра, громадная здоровая девка, была родом откуда-то из Детвы, где мужчиной считают того, в ком росту не меньше сажени, как в деревьях в их могучих лесах. Лицом она была недурна, к тому же приятно пела по вечерам, когда мыла посуду:

Голос ее звучал так вкрадчиво и нежно, что однажды хозяин не выдержал, позвал ее в свою комнату и усадил в мягкое кожаное кресло. В таком она не сидела еще ни разу в жизни.

— Славно поешь ты, Анка! Красивый у тебя голос. Ну-ка, спой здесь, я хочу послушать.

Анка затянула печальную словацкую песню «Письмо новобранца к своей возлюбленной в которой он жалуется на тяжкую солдатскую долю.

Пала Грегорича растрогала песня, и он трижды воскликнул:

— Что за горло у тебя, Анна Вибра, ах, какое удивительное горло!

Он постепенно и незаметно придвигался к ее столь удивительному горлу и стал его поглаживать с таким видом, будто интересуется лишь особенным устройством этого горла. Анна сперва спокойно терпела, но когда, то ли случайно, то ли умышленно, костлявая рука Пала Грегорича скользнула ниже, она вдруг зарделась и строптиво его оттолкнула.

— Про это, хозяин, у нас уговору не было. Пал Грегорич вспыхнул.

— Не мудри, Анка. Не будь дурой! — сказал он хрипло. Но Анка была дурой — она вскочила и бросилась к двери.

— Не убегай, глупая! Не съем же я тебя!

Но Анка ничего не хотела слушать, убежала в кухню и там заперлась. Напрасно пошел за ней Пал Грегорич, напрасно твердил под дверью:

— Я же не съем тебя. Бог свидетель, не съем. Ну, погоди, Анчура, ты еще пожалеешь!

На другой день Анчура собралась уходить с места, но хозяин задобрил ее золотым колечком и обещал, что пальцем больше не тронет. Не может он ее отпустить, — уговаривал кухарку Пал Грегорич, — не привыкнуть ему к другой стряпне.

По душе пришлись Анче похвала ее кулинарному искусству да золотое колечко, и она осталась.

— Только уж, будьте ласковы, хозяин, слово свое держите, а станете приставать, я такого тумака дам, что рады не будете.

Надо отдать справедливость: Пал Грегорич вновь стал заигрывать с кухаркой лишь спустя значительное время. Анчура снова хотела уйти, а он снова задобрил ее: ожерельем из красных кораллов с золотою застежкой — такие надевали лишь баронессы Радванские, когда отправлялись в церковь; ах, как ловко обвили кораллы ее крепкую белую шею!

Хороши, в самом деле хороши были кораллы, и Анчура перестала требовать, чтоб хозяин прекратил шалости. Хозяин богатый, зачем ей уберегать его от расходов.

Более того, получив кораллы, Анча в тот же день задала старухе бакалейщице, арендовавшей лавчонку в доме Грегорича, дипломатический вопрос: