А между тем на кухне в великой суете варился обед: хватило дела двум прислугам да судомойке.

— Ну-ка, побыстрее, взбей белки, Ханка! Принеси-ка немного соли, Борбала! Что, гуся ощипали? Эй вы, лодыри короля Матяша! Шевелитесь, поворачивайтесь — раз-два-трн! Андраш, поскорее нарви в саду немного петрушки. Ох, господи, какую же тощую воспитательницу привезла барышня! Видали ее? (Ну, Адамец, — сказала она себе, — хватит тебе работенки, чтоб этакую жердь откормить!) Вынь-ка, противень, да не тот. а другой! А ты, Борбала, натри немножко сухарей. Интересно, где они подобрали этого молодого господина, красавчика, который с ними приехал? И для чего подобрали, ума не приложу. Ты что сказала? И ты не понимаешь? Ослица! Ну что можешь знать ты, цыпленок, коли даже я не знаю! Однако это, уж, как хотите, пусть останется между нами, только есть что-то странное в глазах барышни. Что-то там случилось! Пусть меня скрючит, коли нет! Только не могу я в ее глазах прочитать.

Много плела старая Адамец и хорошего и плохого, но готовила она всегда только превосходно и вскоре подала на стол такой обед, что даже влюбленные поели с аппетитом.

После обеда Дюри нанял человека, чтобы он верхом отвез письмо председателю суда Столарику в Бестерце. Он писал: «Дорогой опекун!

Вкратце сообщаю вам о великих событиях, все подробности — устно. Я нашел наследство отца, вернее, зонт, отчасти благодаря старой Мюнц, отчасти благодаря слепому случаю. В настоящее время я нахожусь в Глогове у пастора, сестре которого, Веронке, я сделал предложение. Она очень хорошенькая девушка, но, кроме того, я могу получить наследство лишь в том случае, если женюсь на ней. Имеются особые обстоятельства. Прошу вас, пошлите с этим человеком два золотых кольца из лавки золотых дел мастера Шамуэля Хусака и мое свидетельство о крещении, которое находится в ваших опекунских бумагах. Мне бы хотелось, чтобы первое оглашение, сделала, уже послезавтра. Остаюсь и т. д.». Дюри велел верховому спешить.

— Я б поспешил, да вот конь не желает!

— Так понукай его получше!

— Эх, не сотворил господь шпоры на лапти!

Скверный конь был у словацкого парня, но у времени рысак очень быстрый. День прошел как одна минута. И вот назавтра задребезжала коляска, и кто бы вы думали взошел на крыльцо? Да не кто иной, как председатель суда, господин Столарик!

Но каким ни был он большим барином и приятным человеком, разве только священник обрадовался ему. А Веронка так прямо испугалась. От него, казалось, веяло замораживающим холодом. И для чего-то он сюда прибыл?

А между тем председатель был с ней весьма сердечен, весьма любезен.

— Это и есть маленькая Веронка?

— Конечно, она! — с торжеством сказал Дюри.

В этом «конечно!» и выражалось его торжество! (О господи, до чего же ты сладостен, наш венгерский язык!)

Председатель хлопнул своей большой лапой по ее маленькой ладошке и по доброму стариковскому обычаю шутливо ущипнул за побледневшее личико, которое даже от этого не раскраснелось. Дурное предчувствие сжимало сердце Веронки: зачем этот человек приехал сюда?

Сам Дюри тоже был поражен. Прибытие тяжелого на подъем председателя выглядело по меньшей мере странным.

— Привезли? — спросил он испытующе.

— Привез.

Веронка с облегчением вздохнула. (Дюри уже днем сообщил ей, что ждет из Бестерце кольца.)

— Давайте сюда!

— Потом дам, — произнес протяжным голосом председатель. — Сначала мне надо с тобой поговорить.

Сначала надо поговорить! Значит, он хочет сказать что-то такое, чего нельзя будет говорить потом. (То есть после того, как кольцо будет отдано.) Веронке казалось, будто земля под нею заколебалась.

Дюри неохотно поднялся с места — он сидел рядом с Веронкой; в руках взволнованной девушки заметались туда-сюда вязальные спицы.

— Перейдемте в мою комнату, опекун!

Комната Дюри находилась в конце дома, выстроенного в форме буквы «Г». В прежние времена, до того как построили школу, здесь был класс. (Старая Адамец, например, научилась тут азбуке.) Но уже предшественник Бейи разделил надвое вполне приличной дощатой стеной напоминавшую сарай комнату: передней — большой половине — он устроил гостиную, в задней — кладовку.

Веронка чувствовала себя бесконечно несчастной и готова была отдать все в эту минуту, только бы услышать, о чем они говорят… Ведь от этого все, ну все-все зависит! Какой-то демон, который, по всей вероятности, никогда не ходил в институт к монахиням и не знал, что подслушивать неприлично, начал ее подбивать, подталкивать: «А ну, Веронка, беги скорее в кладовку! Оттуда и услышишь, о чем они говорят, — стоит только, тихонько и незаметно спрятавшись, приложить ушко к тонкой стене.

И Веронка не заставила себя упрашивать — пошла, побежала, помчалась. (Невероятно, сколько меда на языке у демонов, подбивающих на недозволенные дела!) И вот, пожалуйста, хорошо воспитанное благородное дитя оказалось способным скорчиться на бочонке с огурцами, между бидонами с жиром, мешками с продуктами и, напрягая все нервы, прислушиваться к каждому звуку!

Глубокую тишину нарушало лишь биение сердца да капанье жира со свисающего с балок бокового сала. От тепла сало начало желтеть, горкнуть и таять. Кап-кап-кап… Капали капли падали на красивое, цвета резеды, платье Веронки, — да что теперь об этом заботиться!..

— Denique, ты подобрался к зонту, как ты говоришь, — ясно слышался голос председателя. — А ты его уже видел?

— А зачем? — отвечал Дюри. — Ведь сокровище я могу получить только после свадьбы.

— А почему не до нее?

— Потому что я по очень многим причинам не хочу раскрывать историю зонта.

— А почему именно?

— Прежде всего потому, что священник стал бы всеобщим посмешищем.

— Какое тебе дело до священника?

— Во-вторых, потому, что это было бы неделикатно по отношению к Веронке: она подумала бы, что я хочу на ней жениться только из-за зонта.

— Но ведь она и так потом об этом узнает.

— Я ей никогда не скажу.

— Есть у тебя еще какие-нибудь причины?

— Есть. Быть может, они не отдадут банковские чеки, ведь чеки-то не именные, — чем я докажу, что они мои? Скорее они принадлежат тем, у кого в руках. А может, я и девушку не получу: если там лежит такое состояние, как мы думаем, она на каждый пальчик найдет по магнату.

У Веронки закружилась голова. Ей казалось, что именно так забивали гвозди в тело Иисуса Христа… именно так. Она мало что поняла из бестолковых речей о зонте, банковских чеках, состоянии. Какое состояние? Но одно ей стало ясно: она является лишь средством для достижения какой-то таинственной, непонятной цели.

— Хорошо, хорошо, — снова начал председатель после некоторой паузы, — дело и так было запутанным, но самые большие осложнения, быть может, еще впереди.

— Э, что там еще может случиться? — спросил неуверенным голосом Дюри.

— Не прерывай меня сейчас: дождись, когда гром загремит. Прежде всего выясним, любишь ли ты девушку?!;

Бедная Веронка затрепетала в своем убежище, как дрожащая от холода птичка. Она закрыла глаза, словно приговоренный на плахе, поверивший дурацкому инстинкту, который подсказывает ему, будто опускающийся топор менее ужасен, если его не видишь. Ай, что-то он ответит?

— Думаю, что люблю, — неуверенно ответил Дюри. — Она такая хорошенькая! Разве она вам не нравится?

— Почему же, ведь и я не из хлебного мякиша вылеплен. Но вопрос в том, сделал ли бы ты ей предложение, если б не эта история с зонтом. Отвечай откровенно!

— Мне и в голову бы не пришло!

Из соседнего помещения донесся стон и следом за ним грохот, словно упало что-то тяжелое.

Председатель внимательно прислушался и, указывая на стену, спросил:

— Ты не знаешь, что там?

— Кажется, кладовка.

— Как будто там кто-то застонал.

— Наверное, прислуга увидела мышь.

Вот именно, вот именно! Так обычно выглядит трагедия из соседней комнаты, если стены тонкие; а чуть стенки потолще, — люди не заметят и этого… Какая-то служанка увидела мышь, или сердце чье-то разбилось. Кто может знать? У отчаяния и веселого испуга голоса одинаковы. Веронка с вонзившимся в сердце шипом выбежала на вольный воздух, больше она ничего не хотела знать, — только скорее прочь отсюда, иначе она задохнется; прочь, прочь, безразлично куда, лишь бы подальше… А тем, в соседней комнате, казалось, будто старая Адамец или Ханка наступили на мышь! Да и казалось-то всего полминуты, а потом они об этом забыли, снова погрузившись в важную беседу.