Но как приступить к делу? Всю дорогу он ломал себе над этим голову. Хорошо бы сейчас немного романтики (как это бывает в романах)… Предположим, в лесу на них нападают разбойники, он всех их убивает из револьвера, отбивает Веронку, которая, растрогавшись, говорит: «Ты спас мне жизнь, я твоя до могилы».

Но просто так, без всякого предлога, он не осмеливался приблизиться к ней: слова, что так красиво складывались в голове, застревали у него в горле. Его охватили сомненья: а ну, как он ей не по сердцу! А что, если у нее уже есть кто-то дома? Не может быть, чтобы не было. Ведь, увидев ее однажды, невозможно в нее не влюбиться! Нет, тут нужны какие-то внешние события, только они и помогут делу!

Но разбойники не появлялись, — быть может, их здесь и не было. Край этот очень бедный, не у кого красть, грабить некого, так что разбойники здесь не водятся.

За Зеленой Грушкой возникла Слатина со стройной колокольней и старинным замком на вершине горы, владельцем которого когда-то был Цобор, а теперь он принадлежит князю Кобургскому. У корчмы надо было покормить лошадей, и Веронка предложила осмотреть тем временем замок, который охранял и показывал путешественникам старый привратник. Корчмарь божился, что несколько комнат сохранились точь-в-точь в таком виде, как их оставили Цоборы; на дворе зияли жерлами две старинные пушки, и в комнатах имелось превосходное оружие; особенно интересно посмотреть семейные портреты, а среди них — портрет маленькой Каталины Цобор которая в семилетнем возрасте исчезла из дому. Веронка заинтересовалась девочкой.

— А что с ней стало? — спросила она у корчмаря.

— Бедную барышеньку и до сего дня не нашли, — вздохнул трактирщик.

— А когда она исчезла?

— Лет триста назад, — ответил он с коварной улыбкой, а затем проводил гостей по крутой тропинке, что вела меж кустов сирени к вершине холма, в древнее заброшенное гнездо.

Они вышли оттуда, подавленные мыслью о бренности всего земного. Мадам Крисбай морщила нос: «Какой затхлый запах!» А Веронка, возбужденная думами о минувшем, заметила среди башенных стен, превратившихся наполовину в руины, прекрасную распустившуюся розу. — Ах, какой великолепный цветок!

Старый привратник и тут не преминул рассказать легенду. На атом самом месте отдала богу душу прекрасная Мария Цобор, которая спрыгнула с башни, потому что любила молодого пастуха, а отец хотел насильно отдать ее замуж за императорского бригадира. Пастух посадил на этом месте розовый куст, и с той поры каждый год он дает один-единственный бутон.

Дюри отстал и подозвал привратника.

— Сорвите мне эту розу.

— Ах, что вы, сударь! Дух девушки возмутится!

Дюри вынул бумажник, два серебряных форинта скользнули в руку старика, после чего тот молча вытащил нож и осторожно срезал розу.

— Теперь дух не станет возмущаться? — смеясь, спросил Дюри.

— Теперь-то нет, потому что за половину этой суммы я закажу обедню.

Дюри со своим сокровищем бросился за дамами и с чувством настоящего торжества протянул цветок Веронке.

— Вот роза Марии Цобор! В обмен на вашу гвоздику, барышня!

Веронка заложила руки за спину и холодно произнесла:

— И у вас хватило духу сорвать ее?

— Хватило, для вашего удовольствия. Поменяемся?

— Нет! Даже за целый мир я не приколола бы эту розу. Мне бы казалось, что я обокрала мертвую девушку.

— Вы на самом деле не примете от меня цветок? — Нет!

Огорченный Дюри в гневе швырнул розу, она покатилась по крутому склону холма меж своих сестер — трав, кустов и диких цветов и соскользнула в дорожную пыль.

Веронка с сожалением глядела вслед цветку, пока не потеряла его из виду.

— Зачем вы это сделали? — с упреком сказала она ему. — Разве бедная роза провинилась перед вами?

— Провинилась! — горячо ответил адвокат.

— Но чем же? Она вас уколола?

— Заколола насмерть! Она дала мне понять нечто очень неприятное.

— А что именно?

— Досказала продолжение сегодняшнего сна.

— О, маленькая болтунья! — Милое озорство прозвучало в ее голосе, и большие глаза, смеясь, остановились на Дюри.

— Я и правда получил бы отказ!

Веронка откинула голову, подняла к небу глаза, в которых блестела голубая лазурь, и состроила жалобную мину.

— О бедный господин Вибра, какое несчастье! — И она лукаво ему улыбнулась. — Вы получили бы во сне отказ!

— Что ж! Издевайтесь, — произнес адвокат, не скрывая горечи.

— А вы уверены, что на самом деле получили бы отказ?

— Да, теперь уверен, — грустно ответил он. — Вы ведь догадываетесь, кому я сделал предложение.

— Я догадываюсь? — произнесла она, побледнев, и смех замер на ее устах. — Я? — Больше она ничего не сказала и, опустив голову, молча пошла вниз вслед за мадам по узкой тропинке.

Слегка приподняв юбку (чтобы сорная трава, колючки и кустарники не порвали ее), так, что приоткрылись стройные ножки, она ступала красиво, ритмично; топ-топ — поскрипывали крошечные ботинки; травы и полевые цветы склонялись под ними, приминаясь, но не ломаясь, а распрямившись, становились лишь еще свежее и горделивей.

Дорогу пересек нарядный маленький ящер, облаченный в серебряный панцирь. Он появился из-за куста бересклета, намереваясь проскользнуть в карликовый лес из черных ягод. Но какая судьба постигла крохотного рыцаря в панцире? Его путь скрестился с дорогой разгневанного гиганта (известного адвоката из Бестерцебаня), который рвал и метал от огорчения — «Да погибнет все живое!» Одним ударом каблука отсек он голову от туловища маленькой ящерицы.

Веронка обернулась, увидела это и чуть не заплакала над несчастной ящерицей, но не осмелилась ничего сказать: девушка тоже начала побаиваться ужасного Голиафа и лишь пробормотала про себя, но, правда, так, что можно было расслышать: «Палач!»

Однако, когда она, спустившись с холма, оказалась возле розы, которая валялась испачканная в пыли, поранившая лепестки свои о камни, — бог знает, о чем подумала про себя девушка, но неожиданно она наклонилась, подняла цветок, подышала на него, подула, а затем приколола к жабо на груди. Казалось, цветок там и вырос.

Она не сказала ни, слова, не взглянула на ужасного Голиафа, даже отвернула головку, чтобы он не мог видеть ее лица, но Голиаф вполне удовлетворился тем, что видел розу; он ощутил, как на сердце потеплело, желание быть добрый охватило его: теперь он не пожалел бы и ста форинтов, чтобы только приставить обратно к голове туловище маленькой храброй ящерки, однако сделать это было — увы! — невозможно.

Внизу у трактира Янош уже покормил коней, запряженная коляска ожидала пассажиров; молодые люди уселись, ощущая какое-то гнетущее, странное замешательство. Молча сидели они друг против друга, и если один смотрел налево, взгляд Другого убегал вправо, куда-нибудь на вершину серо-стальной горы; когда же случайно глаза их все же встречались, они тотчас отводили их. Разговаривая, оба они обращались только к мадам Крисбай, которая наконец учуяла, что между ними что-то произошло. Но что именно? Э-э, да стоит ли об этом говорить. Ведь все это — сущая ерунда, несколько пустячных слов, которые в их детских умах гиперболически разрослись, как разрослась однажды с помощью дьявола тесная келья господина профессора Хатвани,[15] так что в конце, концов там поместился весь город Дебрецен. Так вот и в эти несколько слов вместилось все, все…

А затем случилось нечто более, гораздо более значительное. Так ли было, нет ли, но, очевидно, потерялась какая-то булавка, потому что Веронка нагнула вдруг головку, желая, вероятно, разыскать потерю, и из ее волос выскользнула желанная гвоздика, упав прямо на колени Дюри. Дюри поднял цветок, чтобы отдать его хозяйке, но Веронка махнула рукой: оставьте, мол, себе.

— Пусть будет вашей, раз уж упала, не захотела остаться в моих волосах.

Неужели действительно не захотела? Дюри размышлял над этим, нюхая гвоздику. Какой восхитительный, сладкий аромат! От чего бы это? От волос. А какой, должно быть, аромат у самих волос без гвоздики!