Впоследствии я узнал, что тогда они изготовляли таппу особого рода, предназначенную для женских головных уборов, которая во всех стадиях работы находилась под защитой строжайшего табу, запрещавшего всем мужчинам прикасаться к ней.

Часто, гуляя по роще, я видел хлебное дерево и кокосовую пальму с гирляндочкой из листьев, особым образом обвитой вокруг ствола. Это был знак табу. Само дерево, его плоды и даже тень, отбрасываемая им на землю, — все было освящено его присутствием.

Трубка, которую король пожаловал мне, тем самым стала священной в глазах туземцев, и я ни разу не мог настоять на том, чтобы кто-либо решился закурить ее. Ее чашечка была обвязана травой наподобие турецкой чалмы.

Перечислить все капризные проявления законов табу было бы немыслимо. Черные собаки, дети в известном возрасте, беременные женщины, юноши в период, когда лица их татуируются, некоторые части долины во время ливня — все в равной мере ограждено законом табу.

Но я даже приблизительно не могу указать, какая сила налагает табу. Когда я думаю о незначительном неравенстве в среде туземцев, об очень ограниченных и несущественных преимуществах короля и вождей, о свободных и неопределенных обязанностях жрецов, — я совершенно теряюсь, где искать тот авторитет, который регулирует эти могущественные предписания. Сегодня табу на что-нибудь налагается, завтра снимается; в других случаях его действие постоянно. Иногда его ограничения касаются лишь одного лица, иногда целой семьи, иногда всего племени; а в некоторых случаях они простираются не только на различные племена одного острова, но и на жителей целой группы островов. Таков, например, закон, запрещающий женщинам входить в каноэ, — запрещение, распространенное по всем северным Маркизским островам.

Само слово табу имеет несколько значений. Иногда оно употребляется отцом в обращении с сыном, когда он запрещает по праву отцовства тот или иной поступок. Все что противоречит обычаям островитян, если даже и не запрещено само по себе, обозначается тем же словом — «табу».

ГЛАВА XII

С момента моей случайной встречи с мастером Карки жизнь моя стала совсем злополучна. День не проходил без того, чтобы меня не преследовал какой-нибудь туземец просьбами подвергнуться ужасной татуировке. Их настойчивость доводила меня до бешенства, так как я чувствовал, как легко, собственно, они могли исполнить всякое желание, касающееся меня. Тем не менее обращение со мною было такое же хорошее, как и прежде: Файавэй была так же мила и внимательна, Кори-Кори все так же предан, Мехеви так же милостив и снисходителен.

Насколько я мог высчитать, я пробыл в их долине уже три месяца; я стал сильнее чувствовать, в какие узкие рамки была заключена моя жизнь, и начал крайне тяготиться положением пленника. Не было ни одного человека, с которым я мог бы свободно разговаривать; ни одного, с кем бы я мог поделиться своими мыслями, ни одного, кто посочувствовал бы моим страданиям. Тысячу раз я думал о том, насколько легче была бы моя судьба, если бы Тоби все еще был со мной. Сознание полного одиночества было ужасно. Все же, несмотря на свою тоску, я делал все, что было в моих силах, чтобы казаться спокойным и веселым, хорошо зная, что покажи я свое недовольство или желание бежать, я только ухудшу дело.

В период моего особенно тяжелого настроения мучительная болезнь, от которой я страдал раньше, — почти совершенно прошедшая, — снова вернулась и притом с прежней силой. Это лишнее осложнение привело меня в полное уныние; возвращение болей доказывало, что без нужного лекарства всякая надежда на выздоровление напрасна. Как раз за горами, окружавшими меня, я мог бы найти необходимую врачебную помощь, но, несмотря на близость, она была для меня недостижима!

В этом жалком положении я чувствовал себя в полной зависимости от милости существ, в руках которых я находился, и это усиливало тоску.

В это время произошел случай, подействовавший на меня совершенно удручающе.

Я уже говорил, что к кровельной балке дома Кори-Кори были подвешены различные тючки, завернутые в таппу. Многие из них я не раз видал в руках туземцев, и их содержимое рассматривалось в моем присутствии. Но среди них было три пакета, висевших над тем самым местом, где я обычно лежал, и их своеобразный вид часто возбуждал мое любопытство. Несколько раз я просил Кори-Кори показать мне их содержимое, но мой слуга, который почти во всех иных случаях удовлетворял мои желания, постоянно отказывался уступить мне в этом.

Однажды я неожиданно рано вернулся из дома Тай, и мой приход явно привел моих сожителей в величайшее смущение. Они сидели все вместе на циновках, и по веревкам, тянувшимся из-под крыши до полу, я тотчас же увидел, что таинственные свертки для какой-то цели спущены и рассматриваются. Явное замешательство, которое туземцы обнаружили при моем появлении, вызвало во мне недобрые предчувствия и желание узнать тайну, так ревниво охраняемую. Вопреки стараниям Кори-Кори удержать меня, я силой проложил себе дорогу в середину кружка: прежде чем сидевшие успели спрятать то, что лежало перед ними, я увидал три человеческие головы.

Одну из трех я видел ясно. Она была в полной сохранности и, насколько я мог заметить, подверглась какому-то процессу копчения, который и придал ей вид сухой твердой мумии. Две длинные пряди волос были скручены пучками на макушке головы. Провалившиеся щеки казались еще ужаснее от соседства с рядом блестящих зубов, видных между ссохшимися губами, а глазные впадины, прикрытые овальными кусочками перламутровой раковины с черной точкой посередине, увеличивали безобразие головы. Две головы из трех были головами островитян, но третья — к моему ужасу — была головой белого человека. Хотя она была поспешно спрятана от меня, все же одного взгляда достаточно, чтобы убедиться в этом.

Милостивый бог! Желая разгадать тайну свертков, я разгадал, быть может, другую: тайну судьбы моего товарища. Мне хотелось сорвать куски ткани и подтвердить ужасные сомнения, терзавшие меня. Но прежде чем я пришел в себя от понесенного потрясения, роковые свертки уже были вздернуты кверху и, как прежде, болтались над моей головой. Туземцы теперь с шумом окружили меня и старались убедить, что виденные мною только что головы принадлежали трем воинам из племени гаппар, убитым во время сражения. Эта явная ложь увеличила мою тревогу, и я немного успокоился лишь после того, как сообразил, что все три свертка я видел еще раньше, чем исчез Тоби.

Но хоть ужасное предположение относительно гибели Тоби и рассеялось, виденного было достаточно, чтобы еще ухудшить мое и без того скверное настроение. Я не вполне верил постоянным убеждениям тайпи, что они никогда не едят человеческого мяса, но, не наткнувшись ни разу за все мое долгое пребывание в долине на доказательство обратного, я надеялся, что это происходит редко, и что я буду избавлен от ужаса быть свидетелем такого случая. Увы, эти надежды не оправдались.

Меня всегда удивляло, что сведения о людоедческих племенах мы редко получаем от очевидцев этого отвратительного обычая. Страшные сведения об этом всегда основываются или на рассказах из вторых рук, или на признаниях самих дикарей, когда они достигают некоторой степени цивилизации. Полинезийцы знают об отвращении белых к этому обычаю, поэтому всегда отрицают его существование и с удивительной старательностью пытаются скрыть все следы людоедства.

Через неделю открытия тайны свертков я случайно находился в доме Тай, когда послышались звуки, оповещавшие о новой военной опасности, и туземцы, бросившись к оружию, устремились против вторично напавших на них гаппаров. Все что произошло при первом нападении, повторилось и теперь, только на этот раз я услыхал со стороны гор по крайней мере пятьдесят мушкетных выстрелов за время сражения. Через час или два по окончании его громкие песнопения, разносившиеся по всей долине, возвестили о приближении победителей.

Я стоял рядом с Кори-Кори, прислонившись к перилам террасы и поджидая появления воинов, когда шумная и многочисленная толпа островитян с дикими криками вышла из соседней рощи. В середине толпы шествовали четыре человека, один впереди другого на равном расстоянии шагов в восемь или десять; они несли на плечах шесты с привязанными к ним тремя длинными узкими тюками, которые были завернуты в широкие свежесорванные пальмовые листья и сколоты бамбуковыми щепочками. То там, то здесь на этих зеленых пеленах видны были пятна крови, так же как и на голых телах воинов, тащивших ужасную ношу. Бритая голова первого воина была изуродована глубокой раной с подтеками запекшейся крови. Этот туземец, казалось, падал под тяжестью, которую нес. Широкая татуировка на его теле покрылась кровью и пылью, воспаленные глаза беспокойно бегали, и весь вид его указывал сильное страдание. Но все же он в каком-то возбуждении довольно быстро продвигался вперед, а окружающая толпа старалась подбодрить его криками. У остальных воинов руки и грудь были в ранах, которые они чванливо выставляли напоказ.