С первого его опыта плотской жизни — а было ему тогда двенадцать лет — его партнершами почти всегда были женщины, опытные и искусные в любовных делах. Даже когда это были девственницы, как те две наложницы, которыми он недавно обзавелся, они все равно проходили соответствующую подготовку: их учили давать и получать наслаждение. Они сохраняли девственность потому, что этого требовал их общественный статус — положение возможной матери наследника князя, — а не в результате отсутствия знания, склонности или возможностей. Его репутация искусного любовника, возможно, была не совсем незаслуженной, но заработана она была в ходе взаимных притворных обольщений, игры, следующей давно устоявшимся образцам благородного романа. И совершенство его представления было единственной целью женщин, с которыми он спал. Если он не дотягивал до совершенства, виноваты были они, ибо спальня была царством женщин, а их интимное искусство было их оружием. Конечно же, Гэндзи тоже относился к ним с вниманием. Он получил множество уроков от лучших мастериц этой страны, и он хорошо усвоил эти уроки. Хотя, конечно, об ощущениях женщины никогда ничего нельзя сказать с полной уверенностью, у Гэндзи были основания предполагать, что и он обладает кое-какими умениями.

И лишь после того, как он покинул празднество, чтобы уединиться со своей молодой женой, Гэндзи полностью осознал всю глубину проблемы.

Он понятия не имел, как следует вести себя с женщиной, которая не умеет ни направлять, ни следовать. По сравнению с этой суровой и пугающей правдой жизни то, что она была американкой и христианской миссионеркой, было уже несущественным.

Эмилия услышала стук в дверь. Это мог быть лишь Гэндзи. Все прочие, в соответствии со здешними традициями, сообщали о своем присутствии, подавая голос. Гэндзи же стучался из уважения к ней.

В нынешнем ее эмоциональном состоянии этого простого факта оказалось довольно, чтобы на глаза Эмилии навернулись слезы. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы взять себя в руки и откликнуться:

Войдите!

Гэндзи увидел, что Эмилия уже лежит в постели, натянув одеяло под самый подбородок. Он понадеялся, что она не разделась догола. Чарльз Смит сказал ему, что европейские женщины предпочитают заниматься любовью полностью раздетыми. Гэндзи, конечно же, ему не поверил. Смит по природе своей был шутником и частенько говорил что-нибудь для того, чтобы шокировать своих слушателей, а не для того, чтобы взаправду им что-то сообщить. Единственной женщиной, которая регулярно спала с ним обнаженной, была Хэйко. Это смелое пренебрежение правилами приличия было частью ее очарования. Прочие женщины занимались любовью в традиционных соблазнительных домашних нарядах. В этом было искусство. В наготе же никакого искусства нет.

Или все-таки есть? Вдруг это еще одна сторона жизни, которую чужеземцы воспринимают совершенно иным образом? В японском искусстве нагота отстутствовала вообще, и даже в детальных трактатах об искусстве любви ее было немного, в то время как на Западе наготу воплощали в статуях и картинах, что украшали собою даже официальные здания их столиц. Или он путает древний Запад с современным, греков и римлян с англичанами и американцами?

Гэндзи сел на кровать со своего края — Эмилия отчетливо устроилась на одной ее половине, — и снял верхнее кимоно. Он выбрал для садьбы традиционный японский наряд. Эмилия спрашивала у него, не надеть ли ей то свадебное кимоно, которое она нашла в монгольском сундучке, но Гэндзи сказал, что не нужно. Он знал, что Эмилия будет чувствовать себя неудобно в нем. И он сомневался, что она будет достаточно хорошо смотреться в кимоно. Ее фигура — выпуклые грудь и бедра и столь же эффектно узкая талия — была слишком экстравагантной, чтобы кимоно могло хорошо на ней сидеть. Эмилия превосходно смотрелась в своем свадебном платье, и Гэндзи знал, что так оно и будет. Приспособиться к чему-то — это одно. А пытаться изображать из себя нечто, чем ты не являешься — совсем другое. Ему и его соотечественникам следует хорошенько запомнить этот урок, на будущее.

Гэндзи уже собрался было нырнуть под одеяло, как ему вспомнилось еще кое-что из слов Смита. Тот сказал, что западные женщины предпочитают заниматься этим в темноте.

«В темноте? — переспросил тогда Гэндзи. — Вы имеете в виду — скорее ночью, чем днем?»

«Я имею в виду — в темноте, — сказал Смит. — Ночью и без освещения».

«Без иного освещения кроме света луны и звезд», — уточнил Гэндзи.

«Нет, — сказал Смит. — В закрытой комнате, с задернутыми шторами, и без какого бы то ни было источника света».

«Но в подобных условиях невозможно ничего разглядеть», — сказал Гэндзи.

«В этом и суть», — сказал Смит.

Гэндзи ему не поверил, но он уже знал, что когда имеешь дело с чужеземцами, можно ожидать чего угодно, даже самого невероятного.

Я потушу свечу, — сказал он Эмилии.

Эмилия как раз думала об этом, пока Гэндзи раздевался. Слава Богу, он не разделся полностью! Ей очень хотелось укрыться за темнотой, но в то же время она и страшилась этого. Если ей будет не за что зацепиться взглядом, прошлое с его насилием может взять верх над нею, и тогда она впадет в панику.

Не надо, пусть горит, — попросила Эмилия. Она решила, что будет смотреть ему в лицо, чтобы обрести в нем утешение — конечно, насколько это удастся. Наверняка человек, которого она любит всей душой, исчезнет, когда животная природа возьмет верх над лучшей его частью. Но до тех пор она будет смотреть ему в глаза и видеть в них доброту.

Гэндзи полулежал на своей половине кровати, опираясь на локоть. Эмилия смотрела на него, словно приговоренный, ожидающий удара палача. Воистину, любовь — это шутка богов, раз она может заставить двух человек, любящих друг друга, так друг друга бояться.

Эмилия распустила волосы. Они лежали на подушке, словно ворох золотых нитей, какие используются в самых лучших вышивках. Белый шелк простыней изумительно подходил к ее прекрасной белой коже. В лице ее эффектность соседствовала с невинностью: Эмилия не прибегала ни к каким ухищрениям макияжа. Когда-то эти глаза вызывали у него дурноту из-за своей чуждости; теперь же Гэндзи видел в них почти волшебное отражение бескрайнего неба и океана в самую лучшую погоду. Как он мог прежде не видеть, что она — красавица? Наверное, он был слеп.

Гэндзи осторожно отвернул край одеяла от ее подбородка. Плечи Эмилии слегка напряглись, потом расслабились, когда она убедилась, что он не собирается убирать одеяло дальше. Она надела в постель ночное кимоно. Светло-голубой шелк, под цвет ее глаз, приподнимался и опускался на груди с каждым вздохом.

Гэндзи медленно провел пальцем от подбородка к талии по линии запаха кимоно, слегка раздвинув его края. Тело Эмилии было мягким и горело, словно в лихорадке. Прилив крови окрасил ее скулы и веки в розовый цвет.

Ее дыхание участилось. Она отвернулась.

Гэндзи прикоснулся к ее щеке, и Эмилия снова повернулась к нему.

Можно, я тебя поцелую? — спросил он.

То, что он спросил ее об этом, и спросил так робко, оказалось уже сверх сил Эмилии. Слезы хлынули ручьем из ее глаз.

Да, — ответила она и зажмурилась.

Его поцелуй был таким легким и нежным — чуть больше, чем прикосновение теплого дыхания к ее губам, — но от этого поцелуя Эмилию бросило в дрожь.

Она должна ему сказать. Она должна сказать сейчас, пока умолчание не превратилось в ложь.

Я не девственна, — сказала Эмилия.

Я тоже, — отозвался Гэндзи и поцеловал ее снова.