1867 год, замок «Воробьиная туча»

Любовь Эмилии к Гэндзи была крепкой и неколебимой. Она пожертвовала бы ради него всем — телом, разумом, жизнью, земным счастьем, местом на небесах, — и без единого слова жалобы. Если бы ради спасения его души ей требовалось броситься в глубочайшую из преисподен, Эмилия с радостью прыгнула бы в огонь, ибо разве мыслимо большее счастье, чем быть уверенным в спасении того, кого любишь? В простодушии юности она полагала, что стоит подобной любви зародиться, и та уже будет неизменно и надежно направлять каждый ее шаг. Какой же она была наивной!

Как выяснила Эмилия, любовь по сути своей не только духовна.

Со временем она начала испытывать в присутствии Гэндзи некие беспокоящие физические ощущения, особенно когда они с Гэндзи оказывались наедине. Хуже того: эти ощущения не казались ей такими уж неприятными. Ее воспитание и вера не позволяли Эмилии слишком внимательно изучать их. Однако же, она не могла не заметить, что ощущения эти сильны и затрагивают самые глубины ее существа. Они были не опасны — до тех пор, пока Гэндзи находил ее отталкивающей. Отсутствие каких-либо чувств с его стороны было для Эмилией лучшим способом защититься от ее собственных чувств к нему. Однако, позднее ей начало казаться, будто Гэндзи посматривает на нее с особым, напряженным вниманием, свойственным мужчинам, чья животная природа готова на время вырваться из рамок морали и цивилизации. Завидев этот взгляд, Эмилия не впадала в смятение или ужас, как раньше. Вместо этого она краснела, а кожу начинало как-то странно покалывать. Если Гэндзи забудется, сможет ли она оказать ему сопротивление? Эмилия боялась, что у нее не хватит на это воли. Если бы она заботилась прежде всего о сохранении собственной добродетели, эта проблема решалась бы просто: уехать, и дело с концом. Но эта проблема была не главной. Речь шла о бессмертной душе Гэндзи.

Если она уедет, она избежит превращения в невольный инструмент плотского греха. Но уж не получается ли, что, думая так, она просто пытается спрятать самодовольство под маской праведности? У Гэндзи и без нее имелась масса возможностей для удовлетворения плотских потребностей. Помимо неизменных гейш, теперь у него были еще те две несчастные молодые женщины, которых он недавно ввел в свой дом в качестве наложниц. Что за унизительная разновидность рабства! Эмилии казалось, что за несколько лет трудов она, стараясь отвратить Гэндзи от чудовищных обычаев его предков, добилась значительных успехов. Но подобные происшествия показывали, что над этим еще трудиться и трудиться.

Но продолжающаяся размытость восприятия вопросов духовных, доходящая до богохульства, была куда хуже потакания искушениям плоти. Гэндзи признавал смирение перед божественной волей и всемогуществом Отца, благодарность за жертву и воскрешение Сына, утешение, обретаемое во всепрощающем и защищающем прикосновении Духа Святого. Однако же он не соглашался с тем, что бесчисленное множество богов и Будд — не более чем плоды суеверия. Более того, он по-прежнему продолжал почитать ничто, в соответствии с учением безумных патриархов дзен. Гэндзи говорил, что это вообще нельзя считать религиозным поклонением, но как же это тогда еще назвать?

Он обычно говорил: «Ты просто позволяешь всему уйти, только и того».

Но ведь это — прямая противоположность спасению, путь к которому лежит в слове и милосердии Спасителя нашего!

Гэндзи был подвержен тому же духовному недугу, что и большинство его соотечественников: способностью одновременно воспринимать сразу несколько противоречащих друг другу верований. Он не видел никакой проблемы в том, чтобы быть буддистом, синтоистом и христианином одновременно. Он верил в свободу воли столь же твердо, сколь и в предопределение. Он равно почитал и Истинное Слово, и свое ничто.

И среди всего, сбивающего Гэндзи с пути истинного, самым опасным была его уверенность в пророческом даре, каковой якобы передавался у них в роду по наследству. Им, по словам Гэндзи, был наделен его дедушка, ныне покойный князь Киёри, и его дядя, отцеубийца Сигеру. Гэндзи больше не заявлял, будто и сам владеет этим даром, но лишь потому, что знал, что подобные утверждения оскорбляют самые глубокие ее верования. Помалкивать о еретических воззрениях, с которыми соглашаешься — это не способ обрести прощение. Молчание лишь усугубляет грех.

Ее отъезд наверняка положит конец его обращению от язычества к христианству. Только если она останется рядом с ним и будет по-прежнему наставлять его, мягко, но упорно, можно будет надеяться на то, что преображение Гэндзи завершится, и душа его будет спасена.

А это возвращало Эмилию к вопросу о физической опасности их дальнейшего пребывания рядом.

Все ее попытки рассуждать логично вязли в этом замкнутом кругу.

Дилемму, стоящую перед Эмилией, сильно усугубляло еще и существование свитков «Осеннего моста». В них содержались предсказания, которые вроде бы были совершенно верными. И уже от этого Эмилии становилось сильно не по себе. Но кроме того, складывалось впечатление, что рукопись адресована непосредственно Эмилии и никому иному, и это пугало девушку еще сильнее.

Госпожа Сидзукэ, написавшая эти свитки, умерла более чем за пятьсот лет до рождения Эмилии.

Да, к «Осеннему мосту» можно было относиться и иначе. Теперь с нею не было Ханако, обратиться за помощью было не к кому, а японский Эмилии все-таки был далек от совершенства. Но если Эмилия взглянет глазами истинно верующей и увидит эти слова не в демоническом свете, а в сиянии подлинной христианской веры, неужто она не узрит правду?

Надо попытаться — иного выхода нет.

Эмилия взяла последний, двенадцатый свиток, чтобы снова взглянуть на последние строки. Она помолилась, прося даровать ей возможность заново истолковать их Потом глубоко вздохнула и развернула свиток.

На свитке виднелись лишь тусклые, неразборчивые значки, подобные струйкам дыма, еще поднимающимся над угасшим костром. И на глазах у Эмилии все то, что еще оставалось от рукописи госпожи Сидзукэ, истаяло окончательно.

Эмилия кинулась к монгольскому сундучку и проверила остальные одиннадцать свитков. Они были пусты, как будто на этом пергаменте никогда ничего и не было написано.

Эмилия прислонилась к стволу яблони. Она шла по долине прочь от замка. В последний раз она так далеко шла пешком еще в детстве, когда навсегда покидала родительскую ферму. За спиной у нее в небо рвались языки пламени, символ огненного очищения, которое устроила мать Эмилии, чтобы стереть следы других, куда более страшных преступлений. Теперь же незримый огонь бушевал у нее внутри; но от того, что он был невидим, и что она так старательно его сдерживала, он обжигал ничуть не меньше.

Теперь она могла руководствоваться лишь своими воспоминаниями об «Осеннем мосте». Может ли она полагаться на них?

«Князю Нарихире приснилось, что прибытие Американской красавицы возвестит окончательную победу его клана. Он был прав. Но в его время вашей Америки еще не существовало, и потому он неверно истолковал свой сон. Речь шла о вас, а не о цветке, который он назвал так, дабы тот соответствовал его чаяниям».

Эмилия испытала такое потрясение, прочитав этот абзац, что попыталась вычеркнуть его из памяти. Теперь же она отчаянно пыталась его восстановить, но сомневалась, насколько достоверно это у нее получилось. Достаточно было одного лишь упоминания о «вашей Америке», чтобы ее пробрал озноб. Но то, что в «Осеннем мосте» было написано: «Речь шла о вас, а не о цветке, который он назвал так, дабы тот соответствовал его чаяниям», — это уже граничило с дьявольщиной. Может ли это «вы» относиться к кому-то другому, а не к ней, Эмилии?

«Рождение вашей дочери сделает все ясным для него, но не для вас. Вы недолго проживете после родов. Дочь будет много слышать о вас от своего отца. Поскольку она будет знать вас, позвольте мне рассказать вам о ней, чтобы и вы тоже ее знали. Ее будут звать так же, как и меня. Вы настоите на этом перед смертью. И я благодарю вас за это».