— Иду, иду, милостивец! — прошамкал монах, медленной, старческой походкой направляясь к выходу.

— И мне тоже пора! — сказала Оленька, вставая.

— Куда же ты, красавица? — пытался остановить ее Ванька. — Мы вам завсегда рады; вы для нас — самая дорогая гостья!

— Нет, уж вы меня не держите, — ответила Оленька, кланяясь и направляясь к двери. — У меня спешное дело. Мир дому сему и его хозяевам!

Ванька с нехорошей улыбкой подошел к окну, говоря жене:

— Что за пава эта Михайловна! Не в тебя, кислое тесто, уродилась! Вот бы такую мне жену!.. Да что говорить! "Хороша Маша, да не наша!.." Эх, хоть из окна на нее полюбуюсь!

Он смотрел, как Воронцова упругой походкой обогнала тихо шедшего монаха и быстро скрылась из виду. Ванька хотел отойти от окна, но какое-то непонятное любопытство удержало его на месте: неожиданно для него самого в сгорбленной фигуре монаха ему показалось что-то странное.

Вдруг из соседней подворотни выскочила собака и с лаем кинулась на монаха. Тот вздрогнул и быстро отскочил в сторону, и это движение вышло совсем не стариковским, не вязалось с общей старческой расслабленностью "святого отца".

— Э! Да монах как будто вовсе не так стар, как кажется! — удивленно вскрикнул Ванька, приникая к окну словно тигр, подстерегающий горящим, хищным взглядом жертву.

Вот из ворот вышел какой-то мужик, отогнал собаку и, сняв шапку, подошел к монаху под благословение. Видно было, что старик замялся, как бы смутился, и его благословение вышло неловким и неумелым…

— Да это и не монах вовсе! — крикнул Ванька, вскакивая, чтобы броситься следом за стариком.

Тут его взгляд случайно упал на Алену: она была бледна и дрожала, как в лихорадке.

— Э-ге-ге! — отчеканил Каин. — Да ты, кажись, про это больше знаешь, чем кто другой?

— Ничего я не знаю! — затараторила Алена, опуская книзу испуганно бегавшие взоры, — вот разрази меня Господь, если я что-нибудь знаю…

— Смотри мне в глаза! — рявкнул Ванька.

Алена подняла взор, но сейчас же снова опустила его, побледнев еще больше.

Теперь Ванька уже не сомневался, что перед ним только что был человек, лишь переодетый монахом, и что жена посвящена в тайну этого маскарада. Но он некоторое время колебался, за что ему приняться прежде всего. Конечно, лучше всего было бы догнать монаха, а жену допросить потом. Но вдруг как монах успеет скрыться, а тем временем и Алена сбежит! Конечно, он найдет ее, да ведь у бабы деньги есть, опять может в Москву перекинуться, а тем временем важное дело здесь упустишь!

Вдруг в его воспоминании промелькнула фраза, сказанная Кривым по поводу отношений Олениной к Шетарди. "Тут политики, брат, не ищи, а ежели она и есть, так совсем с другой стороны". Остановить монаха, не зная, кто он, при теперешнем преизобилии как антиправительственных, так и правительственных интриг было опасно… Нет, сначала надо было узнать…

— Кто это был? — спросил он, подступая к жене и впиваясь в нее стальным блеском холодных, не ведавших жалости глаз.

— Да не знаю я, Ваюошенька, не знаю, родной…

— Врешь, змея подколодная! — крикнул Каин и ударил Алену по лицу с такой силой, что она, как сноп, рухнула на пол. — Ты знаешь, — продолжал он, хватая ее за косу, — знаешь и скажешь!

И он поволок ее за волосы в чулан, откуда звуки почти не вырывались наружу.

XI

ГОРЕ-ЗАГОВОРЩИКИ

Столбин не застал во дворце царевны. Тогда он попросил вызвать ему Мавру Егоровну Шувалову, был допущен в ее комнату, где и открылся ей. Мавра немало поохала над искусным маскарадом Петра Андреевича, сообщила, что цесаревна Елизавета в данный момент находится в Смольном, и с удовольствием согласилась взять на свое попечение Оленьку, которая ожидала решения своей участи на дворе. Шувалова даже сказала, что Оленьку можно будет взять в штат царевны в качестве хотя бы камер-фрейлины.

Успокоившись за судьбу любимой женщины, Столбин отправился в Смольный.

Мы уже говорили, что под влиянием нанесенного ей оскорбления Елизавета Петровна хотела во чтобы то ни стало побороть свою робость и приступить к решительным мерам. Но как? Это было только легко сказать…

Правда, преображенцы очень любили свою «матушку», как они называли цесаревну, но пошли ли бы они за нее в открытую борьбу против существующего правительства? За некоторых Елизавета Петровна могла ручаться, но их было слишком мало для открытой борьбы. В этом отношении предстояло еще много поработать, много разбросать денег, а именно это-то и было больным местом заговора: средств было слишком мало.

Да и главное: не было системы, не было планомерной объединенности. Были заговорщики, но не было ни заговора, ни партии. О низвержении Брауншвейгского дома и восстановлении дома Романовых в лице царевны Елизаветы говорилось очень много, но ни разу серьезно и основательно не был затронут вопрос: да как же в сущности все это должно произойти? Полагались на случай, на неизменное русское «авось» — и только!

Лесток, ясно видевший всю гибельность такого положения вещей, был тем не менее бессилен сделать что-нибудь. Все его попытки неизменно разбивались о неустойчивую, легко загорающуюся и еще легче погасавшую натуру царевны, ее легкомыслие, робость, нерешительность и неспособность к твердому, непреклонному следованию к одной и той же цели.

Мы помним, что воспользовавшись минутой упадка духа царевны, Лесток выговорил себе право вступить в положительные переговоры с французским послом. Но в течение ночи он передумал и решил, что это уже успеется, что сначала надо подвести некоторый учет действительным силам заговорщиков.

С этой целью в один из ближайших дней в Смольном собрались все те, кто принимал искреннее, горячее участие в деле царевны. Помимо Елизаветы Петровны и самого Лестока, тут были: Александр и Петр Шуваловы, камер-юнкер двора Елизаветы Михаил Илларионович Воронцов, человек, очень много сделавший для царевны хотя бы тем, что, пользуясь большим влиянием на жену брата Романа, Марфу Ивановну, происходившую из богатого купеческого рода Сурминых, широко пользовался ее кошельком для расходов по подкупам нужных цесаревне людей. Кроме того, здесь были гвардеец Грюнштейн, родом немецкий еврей, бывший в Дрездене маклером по продаже ювелирных изделий и приехавший в Россию искать счастья, затем немец Шварц, перешедший в русскую армию по инженерному ведомству, и наконец — капитан (то есть ротный командир) Ханыков.

Разумеется, разговор велся о перевороте и шансах на него. Грюнштейн, служивший в роте Ханыкова, говорил, что его рота вся целиком пойдет за царевну, стоит только дать им знак. Со своей стороны, ручаясь за свою роту, Ханыков знал, что преображенцы все охотно пойдут за свою «матушку» и единственное опасение вызывает рота капитана Мельникова. Последний пользовался большим влиянием в полку и с ним приходилось считаться.

— Но разве его нельзя попросту купить? — спросил Лесток.

— Право, не знаю, — ответил Ханыков. — Правда, он испытывает тенерь очень большие денежные затруднения, но по существу он — честный солдат, и если не суметь заставить его по совести перейти на нашу сторону, то из-за денег он, пожалуй, этого не сделает.

— Ведь это — тот самый Мельников, который с отчаянной храбростью помог скрутить Бирона? — спросил Воронцов.

— Да, — ответил Ханыков, — мы оба были тогда в деле, только я командовал другим отрядом. Между прочим, на другой день я говорю ему: "Здорово мы с тобою обмишурились!" — "Чем?" — спрашивает. "Да как же, — говорю, — ведь Миних-то говорил нам об аресте Бирона для выгоды матушки-царевны, а оказалось, что мы только сыграли в руку врагам ее высочества!" — "Ну, знаешь ли ты, — ответил он мне, — я — солдат, а не политик. Мне фельдмаршал приказал дело делать, так я не рассуждаю, как и что. И не знаю, о каких врагах ее высочества ты говоришь. Ежели царевна — враг государю и его родителям, значит, она и нам — тоже враг". Я и прикусил язык: опасно было дальше-то говорить!