— Всё, Дима, спать.

— Ну вот, всегда так, — заныл Дима, — спать, спать. Скажи хоть, зачем она прилетела, эта ворона? Скажи, и я сразу засну.

— Я бы с удовольствием сказала тебе, — ответила мама, — но этого пока не знает никто.

— И ты, мама?

— И я. В сказках всегда так — до самого конца неизвестно, чем всё кончится.

Ненавижу манную кашу

В то утро мама варила манную кашу. Дима увидел и заворчал:

— Опять манная, ненавижу манную.

— От манной каши растут и крепнут, — ответила мама.

— Не хочу расти и крепнуть. — Так сказал Дима и выдвинул вперёд нижнюю губу. Начинались капризы.

— Перестань, — попросила мама, — ты не маленький.

— Маленький, — сказал Дима громко, противным голосом.

Папа перестал жужжать бритвой, вышел в кухню и мирно спросил:

— О чём толкуете? Доброе утро!

Лицо у папы доброе, круглое, щёки блестят, глаза, как щёлочки, а в них весёлые точечки.

— Опять манная, — упирается Дима, — ненавижу и не буду.

Мама сердито молчит, мешает кашу, лицо у мамы замкнутое, безразличное. Как будто не её сын тут переживает, а какой-то посторонний человек, до которого маме нет никакого дела. От этого Дима разозлился ещё больше и закричал ещё громче:

— Не буду! И всё! Не хочу! И всё!

— Чего не будешь-то? — поинтересовался папа, намазывая масло на хлеб.

— Ничего! — завопил Дима. — Не хочу ничего!

Когда человек капризничает, он делается глупым, и тогда он перестаёт соображать и не понимает тех, кого любит.

— Не хочу ничего! — вопил Дима.

— Не хочешь? Не надо, — очень спокойно сказал папа.

— Не хочешь, не надо, — очень спокойно повторила мама.

Дима стоял у стола и нарочно не садился на своё место. А на столе стояла тарелка с ненавистной кашей. Каши было много, почти до каёмочки.

Мама и папа ели яичницу и не обращали на Диму внимания. Мама взглянула на часы и охнула:

— Ой, как по утрам время бежит.

Она говорила так каждое утро.

Папа посмотрел в окно.

— Дождь начинается, не забыть бы зонтик.

Спокойные обычные слова, тихие голоса. И Дима ушёл в комнату, обиженный — не замечают, как неродные. Но кричать перестал — хотелось послушать, о чём они говорят. Потому что папа сказал:

— Разве он у нас избалованный?

— По-моему, нет, — ответила мама. Она помолчала, подумала и сказала уверенно: — Нет, он не избалованный.

— Я не избалованный, — сказал Дима негромко, — избалованные все плаксы, а я не плакса.

— Он не плакса, — подтвердила мама.

Только тут Дима заметил, что он опять пришёл к ним, в кухню, что он говорит нормальным, совсем не капризным голосом. А на плите кипит чайник, а за окном накрапывает дождик. Жёлтые листья прилипли к мокрому асфальту, и асфальт стал нарядным от ярких жёлтых кружочков.

— Дима, — сказал папа, — знаешь, какая еда самая невкусная на свете? Самая-самая невкусная. Знаешь?

— Какая? — спросил Дима и на всякий случай посмотрел на папу исподлобья.

— Самая невкусная еда на свете — это холодная манная каша. Так что мой тебе совет — ешь, пока тёплая.

Мама мягким движением подвинула Диме табуретку, посмотрела на него ласково и весело, как будто хотела сказать: «Забудем эту глупую историю. Забудем, и всё».

Дима был согласен забыть, каким он был несколько минут назад. И ему очень хотелось, чтобы они забыли. Он взял ложку и стал есть кашу. Она ещё не успела остыть и была довольно вкусная — сладкая, без комков, каша как каша.

Он ел, а мама быстро вытирала посуду, она не любила оставлять бабушке лишнюю работу.

— А сами манную кашу не едите. Как мне, так кашу, а как себе, так не кашу.

— Здравствуйте, я ваша тётя, — сказала мама.

— А что, разве справедливо? — не отставал Дима, хотя сам чувствовал, что разговор о несчастной каше пора прекратить. Но так иногда бывает: чувствуешь, понимаешь, а остановиться не можешь.

— Мне её нельзя есть, — объяснил папа, — врачи не разрешают, я от неё могу стать совсем толстым.

— А мама почему не ест?

— Маме хочется беречь фигуру, — серьёзно ответил папа, — она красивая женщина, наша мама.

Дима стал внимательно разглядывать маму. Хорошо, когда мама красивая. У Диминой мамы лицо нежное, смуглое, а глаза серые. Когда мама улыбается, глаза становятся почти синими, как у синеглазой красавицы из сказки.

— Красивая, — соглашается Дима, — правда.

— Да будет вам. — Мама смущается и делается ещё красивее. — Куда девался мой зонтик?

— Папа, ты тоже симпатичный, — говорит Дима и отодвигает от себя пустую тарелку.

— Ты так считаешь? Ну спасибо.

— Мама, вот твой зонтик, он был под шкафом.

— Ужас! Как он туда попал?

— Я вчера играл в парашютиста. Со стола. А со шкафа не успел.

— Новости. Света, наверное, приходила? Ладно, бегу. Слушайся бабушку, не ходи по лужам, не играй в парашютиста. Хорошо?

— Хорошо. Без зонтика всё равно не получится. А вечером расскажешь сказку?

— Постараюсь.

Дверь за мамой захлопывается. Папа надевает плащ. Сейчас придёт бабушка, и папа тоже уйдёт.

Утро продолжается.

Брат и сестра

Сегодня Дима нарисовал в своём альбоме высокую сосну, а на самой верхушке сидел маленький мальчик с круглым лицом — точка, точка, запятая. А кругом стояли деревья пониже, но тоже высокие.

Когда мама пришла с работы, Дима показал ей рисунок. Мама сразу поняла, что её сын очень соскучился по сказке.

— Сегодня обязательно расскажу, — сказала мама.

И вот они сидят рядышком, за окном вечер, самое время для сказки…

Большая серая ворона сидела на корявой ветке и каркала:

«Бр-р-рат! Бр-р-рат!»

Кому она говорит это? Может быть, мальчику, который сидит на соседнем дереве? Хотя какой же он ей брат?

И вдруг другой голос, ещё громче первого, произнёс на весь лес:

«Сестр-р-ра! Сестр-р-ра!»

Эти две вороны были родственниками и, как всякие родственники, радовались встрече.

«Я р-р-рад!»

«Я р-р-рада!»

«Р-р-рассказывай», — просит брат.

«Дети очаровательны! Прекр-р-расны!»

«Пр-раздник! Летим в дубр-р-раву! Кр-р-расиво!»

Так они каркали и не замечали мальчика. А он сидел на своей сосне и водил глазами — то на сестру поглядит, то на брата. И сам не знает, как лучше — притаиться, чтобы они его не заметили, или позвать на помощь? Конечно, знакомая ворона должна помочь. Но кто её знает, ворону.

«Воронята прекр-р-расны!» — хвалилась в тихом утреннем лесу ворона.

«Я р-р-рад! — отвечал её брат. — Мои племянники прекр-р-расны! Отпр-р-разднуем встречу! В дубр-р-раве!»

Мальчик заёрзал. Сейчас они улетят, он опять останется один.

«Эй! Послушайте! Не улетайте в дубраву!» — закричал он, замахал руками и чуть не свалился с сосны.

«Сестр-р-ра! Обр-р-рати внимание! Кто там спр-р-рава?»

Мальчик втянул голову в плечи и ждал, что теперь будет.

«А, этот, — махнула крылом ворона, — я его знаю. Это от-вр-р-ратительный мальчишка! Он др-р-разнил воронят! Его унёс ветер. Отвр-р-ратительный!»

«Я не отвратительный! Не отвр-р-ратительный! — закричал мальчик немного по-вороньи, чтобы они его лучше поняли. — Я нечаянно сюда прилетел! Это со всяким может случиться!»

«Но ты др-р-разнил! Ты ор-р-рал! Слышишь, бр-рат? Он выглядывал из своего гнезда и всех дразнил! И дерево, и ветер дразнил, да, я сама слышала! И моих прекр-расных воронят! Тех — ладно, пусть. Дерево скрипучее, ветер злой — др-разни! Но воронята прекр-расны! Др-разнил!»

«Да ваши воронята первые начали дразниться!» — сказал мальчик.

«Непр-р-рав! Непр-р-рав!» — проговорил брат.

И они взлетели над сосновой рощей, их крылья зашумели, птицы казались мальчику огромными, как орлы, которых он видел в зоопарке.

Вороны не хотели ему помогать, он им не нравился.

«Кар-р! Кар-р! — говорили они. — Не нр-р-равится! Не нр-р-равится!»