Скрипят по насту полозья, фыркают на бегу олени, время от времени зычно всхохатывает Егор — Букин мастак байки сочинять… Шабанов дремлет. В голове лениво бродят сонные мысли — о историях, что будущим детям расскажет…

«Что можно рассказать о походе сквозь полярную ночь? Да почитай и ничего — сопки да распадки, на озерах лед в сажень толщиной, промоины на перекатах бурных рек — черная вода парит… Что еще? Занесенный снегами тракт… черно-белый безлюдный мир. Ни встречных, ни попутных. Зимой не то что заезжим — помору знаткому тяжко. Пурга кого хошь под белое одеяло сунет — везучего на день—два, а неудаху — на всю оставшуюся жизнь. Короткую и печальную.»

Тимшина память спешит с подсказкой: зато, мол, к весне ближе многолюдно будет. Соберутся в покрут терские поморы зверя бить. На Груманте, что позже Шпицбергеном назовут, на Новой Земле — куда только русский человек зайти не отважится?

Следом за поморами и купеческие обозы со всей, вплоть до Зауралья, Руси в Колу потянутся. И даже из сказочно-далеких Бухары, Самарканда или Астрахани. А как иначе к англам или в Гишпанию попадать? По морю вокруг Африки? Далеко и опасно. По суху? Границ немеряно, и на каждой мыто плати! Без порток оставит немчура алчная! Вся надежа на Колу!

Вот и везут сюда пшеницу и горох, мед и воск, пеньку и смолу, меха и кожи, шафран и сахар, шелка китайские и ткани персидские… и назад не даром — закупают у купцов заморских медь, свинец и олово, драгоценные камни, зеркала и ножи, вина, сабли, ружья… э-эх! Все перечислять — язык отвалится.

Кто-то скажет: «А как же Архангельск?» Строится Архангельск, это верно… так ему еще долго в силу входить. А войдет, так что? Англы весь торг захватят, цены сбивать начнут, снова торговый люд о Коле вспомнит. Пока Русь на Балтике не утвердится, быть Коле главным портом!

Сергей сонно усмехнулся: экие мысли державные в голове. И не понять, чьи: все спуталось — и свое, и Тимшино. Даже от рассказов Тимшиного батьки что-то… Лучше уж о Вылле мечтать — как встретятся, как девица на шею бросится…

Шабанов зевнул и провалился в долгожданный сон.

То ли судьба Шабанову благоволила, то ли боги лопарские, но за всю дорогу ничего, достойного упоминания, так и не произошло. Единожды сердце и вздрогнуло — когда в полдень четвертого дня увидел с перевала Кольский залив и, меж впадающими в него реками, деревянный с башенками по углам острог. Разум, уцепив знакомый с детства пейзаж, тщетно искал то фермы железнодорожных мостов, то цепочку фонарей вдоль уходящего к Мурманску шоссе…

— Какой еще Мурманск, дубина! — обругал себя Шабанов. Триста лет до него. Да сотня до родного двадцать первого…

— Чего бормочешь? — повернулся к нему Заборщиков. — Про каких мурманов вспомнил? Про норвегов что ли? На что тебе?

— Так, вспомнилось отчего-то, — соврал Шабанов. — И сам не пойму… может, снились?

Над сопкой, плавно танцуя в безветрии, поплыли снежные хлопья. Дальний берег залива утонул в дымке.

— Хочешь, к Аксинье-гадалке сведу? — предложил успевший поравняться с ними Букин. — Она про сны все-е знает!

— Я те сведу! — погрозил кулаком Серафим. — Я те устрою рождественские гадания! Знамо, про каки сны речь. Неча парня по гулящим бабам таскать.

Хорей чувствительно прошелся по оленьим спинам, упряжка рванула.

— Из-за оболтуса животине бессловесной досталось, — попенял сам себе Заборщиков. — Нехорошо…

Нахмуренное лицо повернулось к Шабанову — что, мол, у парня на уме? Сергей жадно рассматривал острог, глаза выхватывали все новые и новые подробности…

«В три—четыре человеческих роста прямоугольник, шесть башен — угловые, да по одной на приречной и выходящей на залив стенах. Бревна толстенные вкопаны, из башенных бойниц пушечные жерла торчат… хороша крепостца! Внутри две церкви, амбары, служилые дома… посады с двух сторон — с юга победнее, с севера, меж острогом и заливом — богатый…»

— Чего вылупился? Забыл, как Кола выглядит? — хмыкнул Заборщиков.

«И правда, — встрепенулся Сергей. — Тимша в Коле не раз бывал, отчего ж не помнится? Или предок целиком в мою шкуру переселился? И памяти не осталось?!»

По спине, несмотря на ворох шкур и теплую малицу, пробежала ознобная волна. «Это что, а? Я, выходит, отныне весь тут? Путь обратно заказан?»

Сергей, пытаясь разбудить тимшину память, лихорадочно принялся обшаривать взглядом окружающие острог дома, искать знакомый. «Знал же, где Суржин живет! И Федосеевы тоже!» Кулаки сжимались, ногти до крови впивались в ладони. «Вспоминай, вспоминай, скотина! Спрыгнуть с нарт, да башкой об валун постучать — вдруг поможет?» Сергей нервно хихикнул. Заборщиков повернулся и озабоченно покачал головой. «Права была невестка — не стоило мальца с собой тащить», — читалось на хмурой физиономии.

«Тот, у реки. Богатый терем, как раз по Суржину», — пытался угадать Сергей.

— Слышь, Серафим, ты Суржина дом знаешь?

Заборщиков кивнул, рука в меховой рукавице небрежно ткнула вперед:

— Эвон, изба в два поверха с петухом на крыше.

«Верно. Ф-фу! Аж камень с души… — Сергей чуть расслабился, но засевший внутри червячок не давал покоя. — Узнал или вычислил? По внешнему виду, по основательности… Вот же дрянь. Как быть-то?»

— Што лонись с промысла выгнали вспомнилось? — по-своему истолковал вопрос Сергея Заборщиков. — Забудь. Этим летом со мной пойдешь. Долю взрослую дам, не сумлевайся.

«И пойду! — разозлился Шабанов. — Каврай, зараза, на испуг взять хотел? Хрен ему! Найду Вылле, женюсь, детей заведем, в море ходить буду. Еще и лодью построю, и покрученников найму. А что? Какие мои годы? Все впереди!»

— Я и не сумлеваюсь, — в тон Заборщикову сказал он. — Все «сумления» в каянских болотах остались.

— Оно и верно, паря, — одобрительно хохотнул Серафим. Нас жизнь одной веревкой повязала. Теперь ты мне, если и не сын, то брат младшой!

Серафим? Хохотнул? Сергей изумленно разинул рот. На язык, воспользовавшись случаем, опустилась снежинка. И растаяла, оставив после себя чуть заметный привкус соленых морских ветров.

«Море… еще не Баренцево — Дышущее. Не замерзающее, то бишь… Что ж, на то мы и поморы, чтоб по морю. Ныне и присно…»

— Скорей бы весна! — вздохнул Шабанов.

Заборщиков обернулся и дружески хлопнул его по спине.

В съезжей избе[41] свечей не жалели — царев воевода, Владимир Федорович Загрязской темноты не любил. Оттого замершей у тесаной бревенчатой стены мышке было страшно до колик в пустом животе. Глаза-бусинки внимательно следили за людьми: пятеро сидят за столом — с одной стороны двое вкусно пахнущих хлебом, луком и жареным мясом, с другой — трое, пропахшие дымом и лесом. Еще один присел на лавку у входа. Словно прячется. От него, кроме дыма, жутко тянет железом и смертью… И никто не ест!!! А так хочется, чтобы на пол упала хоть одна хлебная крошка! Мышь выждала еще немного, поняла, что крошек не будет и, печально вздохнув, скрылась в норке.

— С чего бы Юха к нам поперси? — староста Кузьмин, прозванный Вешнячком, за привычку первым уводить на Грумант свою раньшину, озабоченно почухал в затылке. — Ему, небось, монаси печенгские такой подарочек на Рождество Христово подсуропили, что по сю пору кровавы сопли по морде размазывает!

Он подмигнул Шабанову и добавил:

— Это ежели твой лопарь не соврал. Чтоб от женишка избавиться.

«Снова здорово! Один подсылом назвал, второй брехуном!» Шабанов скользнул взглядом по старосте — от окруженной венчиком седых волос розовой плеши, к добротного синего голландского сукна кафтану с кружевным воротом и дальше, к выглядывавшим из-под стола красной юфти щегольским сапогам. «И это окабаневшее чудо в море ходит?» — мелькнула брезгливая мысль.

— Ты, староста, — сердито отчеканил Шабанов, — не о чужой брехне думай, а о том, чтобы народ не сгубить.

Сидевший пообочь старосты воевода хищно прищурился. Если что его и отличало от кандалакшского коллеги, так это невеликий рост. Зато взглядами обоих можно гвозди заколачивать. Или вражину по уши в землю…