Я ничего не отвечаю и стараюсь скрыть свое разочарование. Если существует такая инструкция, я обязана ее выполнять. Не думаю, что доктор Деган даст себя обмануть, если Фекельди решил схитрить.

«Следственная тюрьма» — это звучит страшновато.

Но что мне делать? Теперь мне все равно. Может быть, лучше было бежать?.. Письмо! Это письмо лежало все время у Фекельди на столе. Так. Что же я о нем даже не вспомнила… Я могла бы его изъять… Но для чего?

Фекельди звонит по телефону. Он спрашивает фрау Кёлер или Дёлер и просит ее прийти. Затем вписывает в дело две или три страницы, складывает все в папку, делает пометку на клочке бумаги и, забрав с собой дело и письмо, снова уходит в соседнюю комнату.

Двери остаются открытыми. Фекельди что-то говорит какой-то женщине, начинает диктовать. Стучат клавиши пишущей машинки. Я сижу, жду, сама не зная чего. Я борюсь со страхом, и гоню от себя мысль, что этот адвокат не является человеком, способным вызволить меня отсюда. Почему его уже там нет? Почему он так быстро ушел? Почему я с ним не смогла поговорить? Я должна с кем-нибудь поговорить…

Упомянутая фрау появляется в соседней комнате. Фекельди говорит с ней под стук машинки. Потом поворачивает лицо в мою сторону, фрау кивает и тоже смотрит на меня.

Вот она вошла, закрыла за собой дверь и сказала:

— Здравствуйте, я должна вас обыскать. Встаньте, пожалуйста.

Я не нашлась, что ответить, так была обескуражена. Конечно, этого следовало ожидать. Женщина среднего роста, домашнего вида, с седыми, собранными в пучок волосами стоит передо мной. Она потребовала, чтобы я встала. Я вдруг представила себе, как она ощупывает меня, как ее руки скользят по моему телу, — это уже слишком!

— Нет! — я вскакиваю со стула и кричу: — Нет! Нет! Оставьте меня в покое! Что вам от меня нужно?.. Я не позволю…

Дверь отворяется. Не входя в комнату, Фекельди говорит:

— Возьмите себя в руки, фрау Этьен.

Мой ужас и мое сопротивление сменяются полной беспомощностью. Я опускаюсь на стул и начинаю всхлипывать. Слезы принесли облегчение. Мне стало лучше.

Те двое ожидают, не проронив ни слова. Они смотрят на меня. Когда я несколько успокаиваюсь, женщина подходит ко мне.

— Это закон, — говорит она и дружески кладет руку на плечо. — Не сердитесь. Я обязана…

Ну, хорошо. Еще и это… Я встаю. Фекельди закрывает дверь.

Женщина осторожным движением снимает с моей шеи коралловые бусы, затем отстегивает наручные часики.

Я еще раз смотрю на циферблат. Одиннадцать часов.

Сотрудница привычно обыскивает, скользя руками по плечам, груди, по ногам, расстегивает пояс и стягивает его с меня. Все, что она отбирает, складывается на письменный стол. Затем, направившись к двери, женщина спрашивает о чем-то в соседней комнате. Стук пишущей машинки на минуту прерывается.

Фекельди отвечает:

— Нет. Я так не думаю.

— О'кей! — говорит женщина и возвращается ко мне. — Чулки, бюстгальтер и тому подобное он разрешил вам оставить.

— Да? — удивляюсь я. — А что, собственно, он не думает?

— Он не думает, что вас можно заподозрить в покушении на самоубийство…

В покушении на самоубийство? Хорошенькое дело! И все это спокойно, в деловом тоне.

Значит, у меня оставляют вещи в знак того, что Фекельди отметает покушение на самоубийство? Или он думает, что я настолько выбита из колеи, что не способна на это?

— Так-то оно лучше. Ни оружия, ни запрещенных предметов, приспособлений и прочего. Вот и хорошо! — говорит женщина и кивает мне, выходя из комнаты.

Равнодушный знак внимания без тени сентиментальности и без признаков участия в холодных серых глазах.

Боже мой, если она обыскивает женщин по долгу службы, возможно, по пять — десять, а то и по двадцать раз каждый день, откуда взяться этому участию? Конечно, теперь я только одна из многих. Не особенно безопасна, но и не особо опасна… Должно быть, в этом доме ежемесячно разбирают, по крайней мере, дюжину дел по подозрению в убийстве, а то и больше.

Вернулся Фекельди.

— Еще немного терпения, — говорит он. — Мы сейчас.

Берет отобранные у меня вещи. Возле двери оборачивается и оставляет мне пояс.

— Это можете надеть.

Его слова звучат как просьба, даже с оттенком извинения.

— Спасибо, — отвечаю я.

Наконец-то в соседней комнате прекращается стук пишущей машинки.

Из коридора за дверью доносится рассерженный мужской голос. На высоких нотах кто-то протестует: «Я буду жаловаться! Обязательно! Не забывайте, что мы живем в свободной…» Последнее слово — «стране» я уже не слышу. Возможно, он сказал: «в свободном государстве», я не расслышала и никогда уже не расслышу. В чем же его обвиняли? Может быть, он тоже кого-нибудь убил? Как тоже? Что, я уже сама смотрю на себя как на убийцу? Или я должна играть эту роль, если Неле…

Фекельди вносит в комнату чем-то наполненный пластиковый мешок и подает мне два листа бумаги с написанным от руки и напечатанным текстом.

Мне подумалось, что у меня сейчас, наверное, заплаканное лицо, и выгляжу я плохо. Я стала искать сумочку. Сумочки нигде не было.

— Где моя сумочка? — спросила я.

— Здесь, вместе с другими вещами, — указывает следователь на мешок.

— И я не могу больше?..

— К сожалению, нет — все зарегистрировано… Пожалуйста, прочтите и подпишите.

На первом листе, отпечатанном на гектографе, нечто звучащее строго официально: «…известно, какое противоправное деяние мне инкриминируется. Я была извещена…» и т. д.

И это я должна подписать? Так далеко зашло? Я размышляю. Ну, да ладно.

Фекельди подает мне авторучку. Я подписываю.

На втором листе опись отобранных у меня вещей.

Гарантируется их сохранность. В заголовке указано, что вещи «безопасны». Мой паспорт, письмо Кордеса, чемодан, содержащий… (среди вещей такие нужные сейчас семь носовых платков)… общей стоимостью 482 марки 85 пфеннингов, прописью: четыреста восемьдесят две 85/100 марки.

Я подписываю и эту бумагу.

Фекельди кладет оба листа в папку и поднимает телефонную трубку.

— Комиссия по убийствам. Фекельди. Мне нужна машина, закрытая. Подайте к зданию Комиссии. Сейчас, немедленно… Спасибо. Все. — Затем он открывает дверцу шкафа, за которой я вижу кофейные чашки. За ними — зеркало, освещенное сверху лампочкой, мыло, полотенце.

— Если вы хотите привести себя немного в порядок и освежиться, прошу, фрау Этьен!

Я благодарю и заглядываю в зеркало. Особенно заметных следов мои слезы не оставили. К счастью, носовой платок я обнаружила в кармане жакета и теперь могу кончиком платка вытереть глаза. Мою руки. Вода в кране сильно отдает хлором. Мыло, в свою очередь, также имеет специфический запах — словно в автобусе, до отказа набитом учениками балетной школы.

И все же эта процедура освежила меня. Несколько капель кельнской воды были бы, конечно, очень кстати, но я не решилась и заикнуться, чтобы мне позволили взять что-либо из сумочки. Возможно, они измерили содержимое флакончика до последней капли, и возьми я несколько миллилитров, им придется переписывать весь лист… Как только у меня могло возникнуть такое детски легкомысленное желание! А не посмотреться ли в зеркало? Пристальное созерцание собственной физиономии привело меня к выводу, что она у меня явно не в порядке.

Стучат. Там, за дверью, полицейский. Нет — двое. Благородные, в цивильном; скуластые лица. Один из них выбрит до зеркальной гладкости. Шея и подбородок над белоснежным стоячим воротником, как у индюка.

— Здесь груз, который надо опустить в подвал? — спрашивает тот, который напоминает индюка.

Фекельди отвечает: «Да», передает ему мои вещи, документы, папку и протягивает мне руку, словно прощаясь.

Все это походит на театр, на премьеру, и мне кажется, я вот-вот рассмеюсь.

Коридор. Снова один — впереди меня, другой — сзади. Лифт. Автомобиль. На этот раз — «форд», и не очень новый, не то что у комиссара — как его? — Шербаума.