Польше, как к своему естественному центру, русины — к другим объединившимся с Россией малороссийским областям, а сербы— к турецкой Сербии. То, что каждый из этих оторвавшихся от своих национальностей осколков тяготеет к своему естественному центру, понятно само собой, и явление это становится все более очевидным, по мере того как среди них распространяется цивилизация и в силу этого растет потребность в национально-исторической деятельности. В том и другом случае австрийские славяне представляют собой только disjecta membra [разбросанные члены, разрозненные части. Ред.], которые стремятся к воссоединению либо друг с другом, либо каждая с основной массой своей национальности. В этом заключается причина, почему панславизм является не русским, а австрийским изобретением. Чтобы обеспечить возрождение каждой отдельной славянской национальности, различные славянские народности в Австрии начинают выступать в пользу объединения всех славянских народностей в Европе. Россия, сильная сама по себе, Польша, проникнутая сознанием непоколебимой устойчивости своего национального существования и к тому же открыто враждебная славянской России, — обе эти нации не были, очевидно, призваны к тому, чтобы изобрести панславизм. Сербы и болгары, находившиеся под властью Турции, были еще слишком варварами для того, чтобы выдвинуть такую идею; болгары спокойно подчинялись туркам, а сербы были поглощены борьбой за свою собственную независимость.

II

Первоначальная форма панславизма была чисто литературная. Родоначальниками его были Добровский, чех, основоположник научной филологии славянских диалектов, и Коллар, словацкий поэт из венгерского Прикарпатья. У Добровского преобладал энтузиазм ученого и исследователя, у Коллара быстро возобладали политические идеи. Вначале панславизм довольствовался элегиями, и главной темой его поэзии были величие прошлого, позор, несчастье и иноземный гнет в настоящем. «Неужели, о боже, не найдется человека на земле, который отдал бы справедливость славянину?» Мечты о панславистской империи, диктующей законы Европе, тогда еще едва обозначались. Но элегический период скоро кончился, а вместе с ним и призывы к простой «справедливости для славян».

Исторические исследования, охватывающие политическое, литературное и лингвистическое развитие славян, сделали в Австрии гигантские успехи. Шафарик, Копитар и Миклошич как лингвисты, Палацкий как историк стали во главе движения, за ними следовало множество других менее одаренных или вовсе лишенных дарований ученых, как Ганка, Гай и другие. Славные эпохи чешской и сербской истории рисовались в ярких красках в противовес униженному и жалкому положению этих национальностей в настоящем; и точно так же, как в остальной части Германии под флагом «философии» подвергались критике политика и теология, в Австрии, на глазах у Меттерниха, филология была использована панславистами для проповеди учения о единстве славян и для создания политической партии, очевидной целью которой было коренное изменение положения всех национальностей в Австрии и даже превращение ее в большую славянскую империю.

Смешение языков, царящее к востоку от Богемии и Каринтии, вплоть до Черного моря, поистине поразительно. Процесс денационализации среди славян, живущих по соседству с Германией, медленное, но непрерывное продвижение вперед немцев, вторжение венгров, в результате которого северные и южные славяне оказались разделенными компактной семимиллионной массой финской национальности, наличие турок, татар, валахов, вклинившихся в расположение славянских народностей, — все это создало настоящий языковый Вавилон. Язык меняется от деревни к деревне, чуть ли не от одной фермы к другой. Даже в Богемии из 5 миллионов населения насчитывается 2 миллиона немцев и 3 миллиона славян, окруженных, кроме того, с трех сторон немцами. Так же обстоит дело со славянскими народностями Австрии. Возвратить славянам все исконные славянские земли, превратить Австрию, за исключением Тироля и Ломбардии, в славянскую империю, что является целью панславистов, значило бы объявить совершенно недействительным историческое развитие последнего тысячелетия, отрезать одну треть Германии и всю Венгрию и превратить Вену и Будапешт в славянские города, — подобным действиям не могли симпатизировать немцы и венгры, владеющие этими областями. К тому же различия между славянскими диалектами так велики, что за редким исключением, люди, говорящие на них, друг друга не понимают. Это было комическим образом доказано на Славянском съезде в Праге в 1848 г.[131], где после различных бесплодных попыток найти общий, понятный для всех язык, участники его вынуждены были, в конце концов, говорить на самом ненавистном для всех них языке — на немецком.

Мы видим, таким образом, что австрийскому панславизму не хватало важнейших факторов для достижения успеха: массы и единства. Массы не хватало потому, что панславистская партия, охватывающая лишь часть образованных классов, не пользовалась никаким влиянием в народе и была поэтому недостаточно сильна, чтобы одновременно оказать сопротивление австрийскому правительству и немецкой и венгерской национальностям, которым она бросала вызов. Единства не было потому, что ее принцип единства был чисто идеальным и при первой же попытке претворения в жизнь потерпел крушение благодаря различию в языках. Пока панславизм оставался чисто австрийским движением, он не представлял большой опасности, но очень скоро для него нашелся тот центр единства и массы, в котором он нуждался.

Национальное движение турецких сербов в начале этого столетия[132] скоро обратило внимание русского правительства на тот факт, что Турцию населяло примерно 7 миллионов славян, язык которых из всех славянских диалектов больше всего сходен с русским, а религия и церковный язык — старославянский или церковнославянский — совершенно те же, что у русских. Именно среди этих сербов и болгар Россия впервые начала панславистскую агитацию, опираясь на свое положение главы и покровительницы греко-православной церкви. Как только панславистское движение пустило кое-какие корни в Австрии, Россия очень скоро распространила разветвления своей агентуры на области своих союзников. Там, где она сталкивалась со славянами, принадлежащими к римско-католической церкви, религиозная сторона вопроса опускалась, и Россия выступала только как центр притяжения для всех славян, как ядро, вокруг которого возрожденные славянские народности могут выкристаллизоваться в сильный и единый народ, призванный создать великую славянскую империю от Эльбы до Китая и от Адриатического моря до Ледовитого океана. Итак, здесь были найдены недостающие масса и единство! Панславизм сразу попал в ловушку. Он произнес, таким образом, свой собственный приговор. Чтобы заново утвердить воображаемые национальности, панслависты объявили себя готовыми принести в жертву русско-монгольскому варварству восьмисотлетнее фактическое участие в цивилизации. Разве это не было естественным результатом движения, начавшегося с решительной реакции против хода развития европейской цивилизации и стремившегося повернуть вспять мировую историю?

Меттерних в годы своего наибольшего могущества распознал опасность и заметил русские интриги. Он подавлял это движение всеми имевшимися в его распоряжении средствами. Но все применяемые им средства можно обозначить одним словом — репрессии. Единственно действительное средство — свободное развитие немецкого и венгерского духа, вполне достаточное для того, чтобы рассеять славянский призрак, — противоречило системе его мелкой политики. В результате, после падения Меттерниха, в 1848 г. славянское движение вспыхнуло с новой силой, охватив более широкие слои населения, чем когда-либо раньше. Но тут сразу же обнаружился его глубоко реакционный характер. В то время как движения немцев и венгров в Австрии были определенно прогрессивными, — именно славяне спасли старую систему от разрушения, дали возможность Радецкому продвинуться к Минчо, а Виндишгрецу — захватить Вену. Чтобы установить полную зависимость Австрии от славян, великий славянский резерв, русская армия, должен был в 1849 г. спуститься в Венгрию[133] и там продиктовать ей мир.